Путь Беньямина - Джей Парини

Арендт с презрением относилась к такой позиции, одновременно все-таки проявляя к Беньямину большое уважение. На самом деле она преклонялась перед ним. Это было видно по ее глазам.

И я перед ним преклонялся, несмотря на его раздражающее упрямство и привычку цепляться за какую-нибудь обветшалую идеологию. Он страдал навязчивым желанием многих интеллектуалов исправить мир с помощью каких-нибудь особых разумных усилий, но человеческий ум не способен исправить мир. Когда его не сдерживают сострадание, смирение и глубокий скепсис по отношению к собственной зрелости, он может только разрушать.

– Он был замечательным человеком, – сказала мадам Руис.

Она согласилась показать мне его, как она выразилась, «настоящую могилу».

Накануне вечером служитель кладбища Пабло провел меня по усыпанной гравием дорожке к безымянной могиле. По его словам, он сам похоронил Беньямина именно в этом месте, а сержант Консуэло, местный полицейский, лично наблюдал за похоронами. Не знаю почему, но я ему не поверил. Он избегал смотреть мне в глаза – так делают лжецы.

– Пабло нельзя верить, – сказала мадам Руис. – На него никогда нельзя положиться, как и на них всех.

Она отвела меня к другой могиле, но и та была безымянной.

– Это точно она. Я была на похоронах. Было очень трогательно. В небе не было ни облачка, и рядом, прямо у плиты, села чайка.

Она тоже лгала. Чайка никому бы не запомнилась. Чайки тут были повсюду, на каждом надгробном камне. Но я решил, что это не важно. Он был где-то здесь, на этом кладбище, а место это удивительное, одно из самых красивых, какие мне доводилось видеть. По склону горы плывут вниз благоуханные ароматы – смесь цветочных запахов, чуть отдающая мхом и мятой. Кладбищенская рощица нависает над обрывом, падающим в Средиземное море, а лужайка похожа на ковер-самолет, парящий в льдисто-голубом воздухе. Гробы аккуратно спрятаны в каменных стенах, которые, кажется, бросают вызов земному притяжению.

Мадам Руис несомненно была неглупой, развитой женщиной, пусть и не заслуживающей доверия. По всей видимости, она сделала все, что могла, чтобы предотвратить трагедию, но это оказалось невозможным. Беньямин по каким-то своим соображениям решил, что лучше было покончить с собой в тот день, десять лет назад, чем продолжать путь в Испанию и Португалию с фрау Гурланд и ее сыном.

– Вы хорошо его знали, профессор? – спросила она.

– Мы впервые встретились в Берлине перед войной – Первой мировой, – сказал я.

Мне хотелось, чтобы она знала о том, как давно – пусть не о том, как близко, – мы были знакомы. Невозможно объяснить, какой глубокой может быть такая дружба. Это не поддается описанию.

– Ах Первой мировой, – проговорила она. – Мой отец был на той войне. – Она пустилась в длинные и скучные воспоминания о своем отце, который был мелким чиновником в Ницце. Потом спросила меня о Беньямине: – Он ведь был писателем? Знаменитый, наверное?

Я сказал ей, что его произведения не очень известны, но я ими восхищаюсь.

– Однажды его значение будет признано, – сказал я. – Его философские взгляды…

Я не мог продолжать в таком духе и замолчал.

– Стоит прочесть что-нибудь из его книг? – спросила она.

– Книга только одна, трактат о немецкой драме, – пояснил я. – Она очень трудно читается. Есть еще сборник эссе и фрагментов. Захватывающих, но написанных не по правилам.

Меня так и подмывало поразглагольствовать о жизни и творчестве Беньямина, но смысла в этом, похоже, не было. Стоя здесь, у его могилы, я понял: потерянного не вернешь. Мадам Руис слушала меня из любезности. Я был всего лишь одним из ее постояльцев. Чем дольше я пробуду в Портбоу, оплакивая своего друга, тем больше денег потрачу в ее гостинице.

Хоть я и проделал такой дальний путь, мне не хотелось долго оставаться у могилы Беньямина. Незачем было предаваться чувству вины, охватившему меня там, под ним не было никакой почвы. В конце концов, не я был виноват в его смерти. Беньямина убил Гитлер – и Карл Маркс. Его убили Ася Лацис, никогда по-настоящему не любившая его, и, да, его жена Дора, так и не понявшая, как нужно его любить. Вне всякого сомнения, его убил Ангел истории, которому он так и не смог угодить. Вполне очевидно, что его убило Время, которое часто, дразня вас, ожидает за кулисами, но в конечном счете всегда выходит на сцену, решительно заявляя авторские права на все, что было прежде, на каждый старательно исполненный шаг и каждое вздрагивание, мигание глаз, на каждую с чувством произнесенную строку и каждый случайный жест.

Я все думаю об этом его эссе, трудных для понимания, но пробуждающих мысль «Тезисах о философии истории». Беньямин писал: «Мессианский мир – это мир всесторонней и целостной непосредственности. Только в нем возможна всеобщая история». Эти слова, написанные в те зловещие дни, когда гитлеровские войска переходили через государственные границы Франции, запечатлелись в памяти необыкновенным белым светом. «Это должна быть не написанная история, – продолжал Беньямин, – а история, празднично воплощаемая. Этот праздник очищен от всякой торжественности. Он не знает праздничных гимнов. Его язык – цельная проза, разбившая оковы письма и понятная всем людям».

Им, как и мной, владел миф о Вавилоне. Толстые стены непонимания растут вокруг каждого из нас, тех, кто хоть сколько-нибудь претендует на то, чтобы именоваться человеком, и обращаться друг к другу мы можем лишь посредством грубых знаков и абстрактных жестов, на языках уникальных и слишком личных, чтобы их можно было понимать. Об этом часто и прекрасно говорится в книге «Зоар»[120].

«Однажды смешение языков закончится, – писал Беньямин. – И вместе с этим придет конец рассказыванию историй, которое будет поглощено одной всеобъемлющей прозой».

– Профессор, все хорошо? – почти прокричала мне в лицо мадам Руис. – Вас что-то грызет.

Я покачал головой. Нет, у меня не было все хорошо. Вальтер Беньямин мертв, а слова его, подобно множеству спор, развеяны черными ветрами, пронизывавшими Европу в 1940 году. Нет, со мной не все хорошо и никогда больше не будет совсем хорошо. Если только его слова, которые сейчас невидимы, вдруг не упадут в благоприятную почву, не найдут питательную среду, не пустят корни и, подрагивая, не заживут полной жизнью.

В словах этих – истина, а истину невозможно убить, хоть часто ее и приходится маскировать, искусно прятать там, куда никто не потрудится заглянуть.

Перед вами художественное произведение. Поэтому оно не претендует на такое соответствие действительности, которого ожидают от литературоведческих работ или обычного жизнеописания. Тем не менее я строго придерживался фактов биографии Вальтера Беньямина: имена, даты и географические названия мной не искажались, а описание событий в романе в целом не расходится с тем, что имело место на самом деле.