Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

указана ошибочно: ночь с 2-го на 3-е255. Совершенно невероятно, чтобы А. Ф. могла с Ивановым говорить об отречении. Судя по письму А. Ф. 2-го, если она побуждала Иванова к активным действиям, то не в сторону Петербурга, а на освобождение Николая II, попавшего в западню происками «революционеров». «Милый старик Иванов сидел у меня от 1 до 2.30 час. ночи и только постепенно вполне уразумел положение»… «Я думала, что он мог бы проехать к тебе через Дно, но сможет ли он прорваться? Он надеялся провести твой поезд за своим».

Вся обстановка, вырисовывающаяся из приведенных данных, заставляет по-иному подойти к моменту, когда А.Ф. получила сообщение об отречении Царя, и несколько более осторожно и по-другому интерпретировать остальные «таинственные» слова в ее письмах. Этот момент, очевидно, пришелся уже на вечерние или предвечерние часы, а не на утренние, и, начав писать письмо после полученной от кн. Палей информации, центром которой был все же «идиотский» манифест, А. Ф. заканчивала письмо после разговора с вел. кн. Павлом. Припомним, что по предположению автора статьи в «Пос. Нов.», А.Ф. должна была получить от вел. кн. Пав. Ал. сообщение «не только о голом факте отречения, но и о мотивах этой перемены намерения» (т.е. о замене сына братом). Вел. кн. мог сам знать только то, что сообщили Гучков и Шульгин, – и то, вероятно, с чужих слов. Ничего специфического, поясняющего «таинственные слова», Пав. Ал. сообщить не мог. В интервью, напечатанном в «Русской Воле», со слов вел. кн. так рассказывалось о посещении им дворца 3 марта: «У меня в руках был свежий номер «Известий» с манифестом об отречении. Я прочел его А.Ф. Об отречении А.Ф. ничего не знала. Когда я закончил чтение, она воскликнула: “Не верю, все это – враки, газетные выдумки. Я верю в Бога и армию. Они нас еще не покинули”. Мне пришлось разъяснить опальной царице, что не только Бог, но и вся армия присоединилась к революционерам. И лишь тогда б. царица поверила и, кажется, в первый раз поняла или постаралась понять все то, к чему она, Гришка Распутин и Протопопов привели страну и монархию». Слишком очевидно, что конец сказан для толпы. Но интервью не документ, на который можно твердо опираться. В данном случае прежде всего бросается в глаза одна несуразица – упоминание об «Известиях», в которых якобы уже 3-го был напечатан манифест. Самое большое, что могло быть в руках Пав. Ал., – это «летучка», выпущенная днем Советом с кратким извещением об отречении, – о ней говорят Ломоносов и Шульгин256.

Гораздо важнее другая загадка, которую ставит приписка А.Ф. в письме, помеченном 4 марта. В ней говорится: «Только сегодня утром мы узнали, что все передано М(ише), и Бэби теперь в безопасности – какое облегчение».

Ведь 4-го были одновременно опубликованы оба Манифеста – и отречение Николая II, и отречение Михаила! Единственное как будто бы возможное объяснение заключается в предположении, что жена и мать после получения «ужасающих» для нее сведений была в состоянии, граничащем почти с невменяемостью. Душевная экзальтация истерической женщины должна была дойти до крайних пределов, и в таком состоянии писалось письмо 3-го (конец его) и письмо 4-го. По первому впечатлению она обратила внимание только на то, что отрекся Царь. Она пытается сказать ему слово успокоения… в минуту «безумного страдания». Письмо преисполнено какой-то исключительно проникновенной нежностью любящего существа…

«Я вполне понимаю твой поступок, о мой герой! Я знаю, что ты не мог подписать противное тому, чему ты клялся на своей коронации». Зачем делать искусственное предположение, что здесь имеется в виду «передать наследство сыну»? Неужели не ясно, что дело касается совсем другого – отказа от самодержавия, признания «конституции», вне которой должен стоять «Помазанник Божий». Еще Витте отметил, что после 1905 года Николай II продолжал считать себя «неограниченным монархом». Теократические представления Царя создались отнюдь не под влиянием только жены. В ранние годы ее в придворных кругах считали даже проводительницей при Дворе конституционных настроений. Потом… ее захватили тенета мистики, и она действительно стала какой-то «политической Эгерией» самодержавия. И в представлении Царя, и в представлении Царицы самодержец ответственен перед Богом. «Я несу за все власти, мною поставленные, перед Богом страшную ответственность и во всякое время готов дать в том отчет», – писал Царь в том же письме Столыпину 10 декабря 1906 года. Переложить ответственность за ошибки на «правительство», как предполагал, например, великокняжеский проект манифеста 1 марта, морально было неприемлемо для Николая II.

Мистические представления о власти находились в резкой коллизии с реальной жизнью. В февральские дни положение сделалось безвыходным. «Ты спас царство твоего сына и свою святую чистоту…» Царь не сделался клятвопреступником. Наследник не связан присягой, и его царствование может быть конституционным. Так, мне кажется, следует толковать «таинственные слова». В экзальтации, быть может, А. Ф. и продолжала верить в чудо, которое должно совершиться и которое вознесет царя «снова» на престол. Бог должен вознаградить «мученика». Но больше всего и скорее всего это – слова утешения.

В сгущенной атмосфере мистических упований как-то трудно предположить, что дело могло идти о тонко задуманном коварном плане сознательной «подделки» исторического акта. «Нить Ариадны» не могла идти в те дни из Царского Села. Могла ли самостоятельно возникнуть инициатива такой политической интриги в голове того, кто «наивно думал, что он может отказаться от престола и остаться простым обывателем»? Сам несколько наивный придворный историограф ген. Дубенский, сказавший процитированные слова в Чр. Сл. Ком., недооценивал, допустим, врожденное «лукавство» венценосного «сфинкса». Перед нами пройдет еще яркое свидетельство лица из иной среды, совсем уже враждебной, которое расскажет о том, как венценосец, скинув тяготевшие на нем исторические бармы мономаховой шапки, оживал и делался «человеком». То будет свидетельство Керенского, непосредственно наблюдавшего последнего императора в заключении в Царскосельском дворце257.

Глава седьмая. Михаил II

I. Ставка и Петербург

Закончив псковскую операцию, делегаты Временного Комитета в 3 часа ночи выехали назад в Петербург. Приблизительно в то же время пошли сообщения о принятых решениях главнокомандующим на фронт и в столицу. Только обостренно тревожной обстановкой и неуверенностью можно объяснить непонятный инцидент, разыгравшийся в