Восхождение тени - Тэд Уильямс

— Что это?! — взвизгнула она, зажимая уши ладонями — что ничуть ей не помогло.

— Он начинает просыпаться! — глубинный бессловный рык почти перекрыл слабый голос старухи. — Беги!

— Кто?! — завопила Бриони, опасно пошатываясь и едва не падая под напором ветра и громоподобного голоса.

— Беги! — прокричала Лисийя. — Прошло больше времени, чем я думала! Я должна была рассказать тебе…

— Сказать что?!

— Слишком поздно. Ты должна пойти к Народу камня… они должны привести тебя к своему древнему барабану… к их каменному барабану…!

И с этими словами полубогиня пропала. В воздухе вихрились оторванные от лесных деревьев листья и ветки, остервенело лупя по ней, как разозлённые руки, царапая и почти совершенно ослепляя. В кратких и ярких мазках молний Бриони, однако, сумела разглядеть кое-что — огромное тёмное нечто, маячившее неясным пятном на фоне неба, намного возвышаясь над лесом.

Девушка закрыла голову руками и пустилась бежать, бежать, бежать — мимо падающих деревьев, проносящихся со свистом ветвей, сквозь воздух, сгустившийся и гудящий от рокочущего смеха.

На этот раз она проснулась без крика, но вся в поту, с больно колотящимся в груди сердцем. Она лежала, вцепившись в талисман Лисийи у себя на груди и молясь за брата, и за себя, и за всех, кого любила. Бриони так устала, что казалась себе старше и дряхлее самой древней полубогини, но даже когда сердце унялось и застучало как обычно, она не могла сомкнуть глаз почти до самого рассвета.

“Хуже меня шпиона боги ещё не видывали, — уныло признался себе Мэтт Тинрайт. — Стоит первому же встречному спросить меня, что я тут делаю, я ведь завизжу как девица и хлопнусь в обморок”.

Насколько поэт мог вспомнить, прежде он никогда не бывал в этой части королевской резиденции: незнакомые гулкие залы со старинными, закрывающими стены от пола до потолка гобеленами, с которых на чужака пялились многочисленные чудища, были для Мэтта всё равно что пещера огра-людоеда в глухой чащобе, усеянная костями незадачливых путников. Злой рок, чудилось ему, караулит за каждым углом.

“Будь ты проклят богами, Авин Броун, — ругнулся Мэтт про себя уже, наверное, в сотый раз. — Ты не человек — чудовище!”

Тинрайт отважился на эту отчаянную вылазку в столь опасное место только потому лишь, что обитатели замка большей частью столпились сейчас на стене, пытаясь высмотреть, что за злокозненное чародейство затеяли творить фаэри за отделявшей их от крепости полосой воды. Мэтт, конечно, и сам был бы не прочь взглянуть на это дело, но понимал, что нельзя упускать такой случай. До сих пор Броун с презрением отмахивался ото всех сведений, что Маттиасу удавалось раздобыть, а список зеркал, найденных им в резиденции, граф отшвырнул, обозвав “пустопорожней чушью”, - и пригрозил содрать с поэта шкуру и пустить на шапку. И хотя даже сам Тинрайт не верил, что в самом деле окончит свой земной путь в скорняжной мастерской, он, однако, понимал предельно ясно, что граф Лендсендский начинает терять терпение: когда тот в последний раз весьма громко выказал поэту своё неудовольствие, от каждого слова Мэтта пробирало так, что поджилки тряслись.

И вот вам пожалуйста — уже больше часа он слоняется по залам резиденции. Нескольким любопытным слугам пришлось солгать, что заблудился, и выдумывать какие-то поручения, чтобы объяснить, что он, Тинрайт, тут делает — и с каждой новой встречей ужас его только возрастал. Что, если его схватят? Что, если его притащат к Хендону Толли и придётся врать, глядя прямо в жуткие, будто видящие поэта насквозь, глаза? Да он попросту не сумеет. Маттиас Тинрайт давно уже пришёл к мысли, что, хотя он и сочиняет поэмы про героев — таких как, к примеру, Кэйлор, — волнующими сердце словами описывая, как восставали они против ужаснейших из врагов с верою в душе и улыбкою на устах, сам он далеко не герой.

"Нет, я выложу им всё, — пообещал себе поэт, — не дожидаясь, пока мне станут угрожать раскалённым докрасна прутом. Я скажу им, что это Броун меня заставил. И буду умолять сохранить мне жизнь. Боги спасите, и как я угодил в этот злодейский капкан?"

Тинрайт прошёл под аркой и остановился, засмотревшись на череду лиц на стене. Он оказался в королевской портретной галерее — но как же он забрёл так далеко? Короли и королевы взирали на него сверху вниз — одни с улыбкой, другие (и таких было большинство) мрачно и неприязненно, как будто их сердило, что низкородный проходимец так нагло вторгся в их покои. Лицо на самом старом портрете, привезённом Англином из Коннорда и писанном в грубой манере эпохи раннего Тригоната, казалось человеческим не более, чем морды чудищ со шпалер: такой же пристальный взгляд и резкие, словно у маски, черты…

Внезапно Мэтт услышал голоса, доносящиеся из коридора, и в панике заозирался. Голоса застигли его посреди огромной залы — пока он добежит до дальней стены с дверью, идущие успеют его увидеть. Смеет ли он надеяться, что это опять всего лишь слуги и можно будет снова как-нибудь отговориться? Голоса всё приближались, и стало слышно, что разговаривают громко и по-хозяйски уверенно. Сердце Мэтта забилось ещё быстрее.

“Туда!” — в стене рядом, прямо напротив него, темнел проём — выход на лестницу. Поэт промчался по каменным плитам и только успел поставить ногу на нижнюю ступеньку, как мужчины, чей разговор он слышал, широким шагом вошли в залу, и их голоса неожиданно отозвались под высоким потолком громким гулким эхом. Тинрайт присел, съёжившись и вжимаясь в стену, чтобы его уж точно не заметили — пусть это и означало, что сам он тоже не увидит вошедших.

— …нашёл кое-что в одной из старых рукописей — помнится, Фаяллоса, — в которой упоминается подобное. Автор называл их Грандиозными Изразцами — из-за их размера — и полагал, что это — как же там у него? — “Окна и Двери, пусть и немногие могут переступить сии пороги”.

Тинрайт уже почти вспомнил, кому принадлежит этот голос — он был уверен, что слышал его раньше — по-старчески надтреснутый, одышливый, но резкий…

— Что мало сообщает нам такого, чего мы бы уже не знали, — бросил другой.

Поэт в страхе забился ещё глубже в тень лестницы и затаил дыхание. Второй голос принадлежал Хендону Толли.

— Ты только погляди на этих дурней с коровьими глазами! — очевидно, наместник говорил о портретах Эддонов. — Род не королей, а овечьих пастухов, любовно пестующих своё жалкое стадо на крохотном лужке.

— Они ведь и ваши предки, лорд Толли, — почтительно заметил его собеседник.