Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР. 1928-1941 - Франсуа-Ксавье Нерар

Эти попытки установить некую «близость» гораздо чаще встречаются в письмах, обращенных к центральному руководству. Политические руководители Горьковской области (такие как А. Жданов или Э. Прамнэк) получают значительно более сдержанную корреспонденцию. Конечно, в ней тоже встречаются многие описанные выше черты, но в целом подчеркнутая патетичность некоторых писем, направленных Калинину или Сталину, отсутствует. Это отчасти объясняется местом, которое руководители такого уровня занимают в общей стратегии доносителей. Они являются инстанцией, в которую можно обратиться, но ни в коем случае не последней. Высшие же руководители Советского Союза обладают огромным авторитетом и считаются практически всесильными. Среди обращений к ним можно найти целый ряд полных тревоги писем, которые говорят о последней надежде. В письмах в областные структуры не найдешь текста, подобного тому, который подписала эта восемнадцатилетняя учительница, безуспешно противостоявшая враждебности коммунистов в сибирской деревне, куда ее послали работать после окончания учебы:

«Помогите. На вас вся надежда. Я прямо руки на себя наложу. Мне теперь только с голоду умереть остается»{786}.

Вероятно, и между центральными фигурами существуют какие-то различия, однако точно определить их трудно: письма к Калинину, которыми мы располагаем, касаются в большей степени начала тридцатых годов, а корреспонденция Молотова относится к 1937–1938 годам. Экономический и политический контекст различен. Содержание сохранившихся писем и уже упоминавшиеся статистические данные, собранные приемной Калинина, показывают, что добродушный образ всероссийского старосты, созданный властью, по-видимому, имел успех. К нему скорее обращались, когда хотели пожаловаться или заявить о несправедливости (так, между 1930 и 1932 годом Калинин получил множество писем с жалобами на принудительную коллективизацию, на незаконное изъятие собственности{787}). Вне всяких сомнений, самые волнующие письма, которые нам приходилось читать, были обращены к нему. Сталин и Молотов тоже получали письма отчаяния. Тем не менее, обращаясь к председателю Совета Народных Комиссаров, советские люди редко подчеркивали его «доброту»: они больше выдвигали на первый план имеющиеся у него возможности вмешаться:

«В этот самый тяжелый момент моей жизни я решилась обратиться к j' Вам, чтобы просить Вас:

— Принять меня для изложения Вам всех обстоятельств дела, чтобы Вы, выслушав меня, могли дать Ваш совет.

— Оказать содействие в востановлении нас хотя бы элементарной справедливости, хотя бы в пределах возвращения нам отнятых у нас принадлежащих нам вещей, где бы мы могли жить вместе с дочерью и сестрой.

— Предоставить, если это возможно мне работу в Комитете по делам строительства при СНК СССР […]

С глубоким коммунистическим приветом!»{788}

Точно так же, обратиться к Ежову или Вышинскому людей побуждала не столько личность адресата, сколько его должность. Писали тем, кто символизировал собой репрессии, тем, кто мог оказать воздействие на судей или сотрудников НКВД. Это неизбежно ограничивало круг затрагивавшихся в письмах тем.

Наконец, отправляя сигналы в газеты, люди использовали форму, которая может показаться удивительной в тоталитарном обществе. Цель, множество раз провозглашенная авторами писем, — быть опубликованными на страницах издания. Эта надежда не совсем безосновательна. Мы уже видели: письма публиковались регулярно, хотя и в отредактированном виде. Популяризация такой фигуры как рабкор или селькор также сыграла свою роль в этой, по-видимому, глубоко укоренившейся вере, что твое письмо могут напечатать. Просьба о публикации — обязательное общее место в начале или в конце письма в газету. Кто-то ограничивается устоявшимися формулировками, кто-то вкладывает в свои письма больше чувства:

«Дайте мне честное слово и опубликуете в газетах, что вы не сделаете мне ничего, не присудите ни к висилице, ни к расстрелу, а уж про <…> каторгу и говорить нечего»{789}

Публикация, по представлению автора, является также и средством защиты. Часто можно столкнуться с наивным пониманием роли прессы, схожим с тем, которое существует в странах, где пресса является четвертой властью. Во всяком случае, письмо, опубликовать которое просит автор, обращено к широкой аудитории, к аудитории читателей газет: речь действительно идет о своего рода общественном мнении. Некоторые даже называют свое послание «открытое письмо», как это сделали руководители пожарной службы Московской области, которые попытались обнародовать свои обвинения в «Рабочей газете»{790}. Чтобы добиться удовлетворения своих требований, авторы призывают в свидетели остальное население:

«Кошмарные условия жизненной понорамы заставляют меня смело выступить перед лицом общественности по существу нескольких вопросов принципиальной важности»{791}

Стиль, конечно же, очень отличается от стиля обращения к высокому должностному лицу, которого просят о личном вмешательстве. Здесь почти нет или очень мало сентиментальных пассажей, нет или очень мало используются аргументы биографического плана. В таких сигналах автор не выставляет себя на первый план. Всем своим построением письмо стремится походить на статью в газете, даже орфографией фамилий тех, чьи действия разоблачают — они пишутся полностью и прописными буквами.

Часто используются очень резкие выражения. Сигнал этого типа находится под сильным влиянием образца, предлагаемого властью: он воспроизводит стиль и словарь властного дискурса. Письма, направленные в «Крестьянскую газету» или, на областном уровне, в «Горьковскую коммуну», имеют свой характерный стиль. Авторы часто дают написанному тексту броское и недвусмысленное название: «Помогите задержать партработника!»{792} или «Хватит очковтирательства!»{793} Они выдвигают все более и более хлесткие обвинения:

«Что же творится в Руднянской волости? Здесь коммунисты защищают кулаков и травят хорошего работника!»{794}

Эти письма являются также и самыми короткими. Автор, как правило, не утруждает себя нагромождением стилистических красот. Он прямо переходит к делу:

«А. Борис устроился врачем клиники Саратовского университета, являясь в действительности фиктивным врачем, т. к. все 5 лет, проведенные им формально в университете, он играл на сцене в провинциальных театрах, а сейчас этому врачу-преступнику вверяют жизнь людей!»{795}

Но все эти отличия — лишь внешние. Речь идет именно о выбранной автором стратегии, а не о различных, строго разделенных жанрах. Язык и способ аргументации точно подстраиваются под адресата. Описанные формы не являются взаимоисключающими. Советские люди охотно обращаются в несколько разных инстанций и могут делать это одновременно (это случается довольно редко, но можно найти письма, отпечатанные под копирку в нескольких экземплярах; в таком случае только имя адресата вписано от руки) или последовательно. Неудача или отсутствие результата по какому-нибудь сигналу могли стать причиной нового письма: