Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР. 1928-1941 - Франсуа-Ксавье Нерар

Этот немец — не единственный, кто сигнализирует властям. Американский инженер Ф. Герцог (он живет и работает в Свердловске) пишет Молотову, выражая сожаление, что «все его предложения по линии рационализации чертежно-проектного дела, которые должны были дать большую экономию саботировались и срывались людьми, которые сейчас арестованы». По-видимому, ситуация не улучшилось, потому что он называет это положение «безвыходным»{771}. Подобные письма встречаются не часто, но они есть во многих архивных фондах — как центральных, так и местных.

Похоже, что практика получила распространение даже за пределами СССР. Некоторые французские коммунисты писали советскому руководству подобного рода письма, чтобы найти выход из неразрешимой ситуации. Так, сотрудник коммунистически ориентированного кинообъединения «Сине-Либертэ» обращается за помощью к Молотову{772}. Письмо, написанное по-французски, поражает своим сходством с письмами советских людей тех времен. В нем присутствует та же наивная вера в возможность участия в деле представителя коммунистического движения, наделенного властью. То же указание по имени на человека, ответственного за проблемы (автор даже приводит его адрес!), то же ощущение тупика, из которого можно выйти только благодаря «божественному» вмешательству.

Наверняка иными побуждениями руководствовался Луи Арагон, когда в декабре 1935 года посылал двум советским ответственным лицам — А.С. Щербакову (первому секретарю Союза советских писателей) и М. Кольцову (редактору газеты «Правда»), «сигнал» о «недопустимом» поведении писателя Безыменского во время его поездки во Францию{773}.[265]Это письмо явилось следствием статьи Безыменского в «Литературной газете», где он выставлял себя весьма успешным и рассказывал о выдуманных встречах, которых на самом деле никогда не было. Поведение советского поэта, по-видимому, до крайности раздражило его французского собрата:

«Б., например, в присутствии писателей, прерывает своих товарищей[266], объясняя им, что они должны говорить. Он поддерживает среди них дух соперничества, старается уронить в моих глазах Сельвинского, прибегал к авторитету Маяковского, делает невозможной жизнь для Кирсанова, приставая к нему с непрерывными замечаниями, совершенно смешными в тех случаях, когда они не являются прямой пародией и т. д.»

И здесь логика та же: добиться, чтобы более высокий авторитет применил силу: «Постарайтесь не направлять этих[267], слишком уж примитивных в своем поведении людей, мало способных олицетворять собой ВКП(б), репутация и престиж которой нам дороже всего» Это обращение носит исключительный характер, но оно не выглядит кричащим несоответствием на фоне всего остального корпуса писем. Его автором вполне мог быть и советский писатель.

То, что к «сигналу» прибегают пострадавшие от репрессий советские граждане и даже иностранцы, очень хорошо дополняет коллективный портрет доносителей. Конечно же, последние упомянутые случаи не составляют основной массы, но их присутствие не позволяет, когда мы ищем причины распространенности явления, удовлетвориться только завистью и социальной озлобленностью. Буксующий социальный механизм сталинского режима, чрезмерная иерархичность общества, постоянный произвол — все это, вероятно, столь же важные факторы. Качественный анализ сведений, содержащихся в письмах или сопроводительных документах, позволяет изучить социальный статус тех, кто разоблачает и доносит.

Сообщать наверх — значит совершать акт косвенного насилия, подчеркивает Люк Болтански: тот, кто отправляет разоблачительное письмо, ждет от властной инстанции, в которую пишет, чтобы она применила насилие вместо него{774}. Донос-разоблачение, таким образом, чаще всего рассматривается как оружие слабого, к нему прибегают люди, лишенные обществом как средств защиты, так и средств нападения. Это как раз и подчеркивает Филипп Бюррен, говоря о Франции периода оккупации: «Донос — оружие слабых, тех, кто не может устоять перед соблазном заставить работать в свою пользу силу чрезвычайных полномочий». Он особенно подчеркивает, что «в то время как женщины составляли небольшое меньшинство в общем числе попавших под чистки, они сверх часто фигурируют в делах о доносах»{775}.

Портрет доносителей в СССР тридцатых годов, который можно нарисовать, не противоречит этому утверждению. Тем не менее здесь многое следует уточнить. Доносительство является массовым явлением, большинство социальных групп в стране обращается к власти, чтобы сообщить ей о своих обидах и недовольстве. Даже самые ущемленные в правах: кулаки, «бывшие», вплоть до заключенных — все используют это единственное им доступное средство, так они слабы. Но в основном доносительством занимаются промежуточные слои советского общества: рабочие, колхозники, служащие или руководители невысокого ранга. Иногда они — члены партии и обладают крохотной частью символической власти и вовсе не являются самыми беззащитными в сталинском обществе. Но и этих людей неустроенность и повседневное насилие делают уязвимыми. Обращаясь к государству с тем, чтобы через него применить насилие, они ищут способ подтвердить свой социальный статус. Практически все советское общество беззащитно по отношению к государству.

Изучая биографические сведения, содержащиеся в разоблачительных письмах и жалобах, мы столкнулись с одной из принципиальных проблем в исследовании этих текстов: недостаточной надежностью и неполнотой информации, которую они содержат. Нарочито подчеркнутые факты и намеренные умолчания являются частью некоей стратегии, часто бессознательно осуществляемой пишущим. Биографические сведения имеют определенную цену. Эта проблема, впрочем, шире и касается не только рассказов о жизни. Письмо-донос существует не само по себе: у него есть читатель. Это он должен действовать, и это его надо убедить. Формы, темы и сообщаемые сведения очень сильно зависят от избранной стратегии.

То, каким образом проблемы людей находят свое выражение в сигналах[270], — как с точки зрения содержания, так и с точки зрения формы — превращает эти писания в самостоятельный жанр и не позволяет ограничиться исследованием сказанного в доносе напрямую. Здесь важнейшее место занимает читатель: как подчеркивает Кристиан Жуо, изучавший разоблачения другого типа, мы имеем дело с «воинствующим письмом, которое предполагает стратегию и тактику выбора угла обстрела аргументами и выделяет большое место читателю, который всегда находится очень близко»{776}. Доносительство, каким бы оно ни было, имеет своей целью «переход от чтения или слушания к действию»{777}. В этих условиях первая задача автора доноса — сделать так, чтобы его письмо прочитали, чтобы оно привело к желаемым результатам, главное: чтобы оно не попало в мусорную корзину. Велик риск, как подчеркивает горьковчанин, пришедший в отчаяние от бесплодности своих писем, остаться, «как глас вопиющего в пустыне»{778}. Все элементы письма, пусть даже и бессознательно, выстраиваются так, чтобы убедить читателя в правдивости изложенных фактов и в необходимости действовать. Каковы же средства, которые используются для того, чтобы добиться нужной эффективности? Некоторые ограничиваются «приманкой», как один колхозник из тамбовской области, написавший в «Крестьянскую газету». Он намекает на новые разоблачения, но просит, чтобы ему выслали бумаги, так как ему не хватает{779}. И редакция высылает ему бумагу! Чаще, однако, приемы не столь заметны, тем не менее они являются элементом, определяющим форму сигналов.