Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

Она встретила меня без страха и радостно соединилась со мной. Я не заблуждался на этот счет: у нас произошло полное слияние, без всяких ограничений. Я плавал в ее мерцающей глубине, и пласты грязи спадали с моей души. Она очищала, исцеляла меня, но не загрязнял ли я ее в то же время? Не знаю. Не знаю. Мы поглощали, поддерживали, познавали друг друга. Я смешивался с Халум, которая всю мою жизнь была моим посохом, моим мужеством, моим идеалом, моей целью, незапятнанным воплощением красоты, – и, быть может, впервые накладывал порчу на ее сияющую невинность. Не могу сказать, произошло это или нет. Я пришел к ней, а она ко мне. В какой-то точке этого путешествия я набрел на тугой, запутанный узел и вспомнил свой отъезд в Глен, когда Халум обняла меня в доме Ноима, тогда мне почудилась в ней едва сдерживаемая страсть, почудился намек на желание, испытываемое ко мне. Ко мне и ни к кому больше. Теперь я снова ощутил эту страсть, но тут узел развязался, и остался только чистый металлический блеск. Быть может, и в тот, и в этот раз я спроецировал на нее собственное яростное желание. Не знаю. Наши души переплелись: я не различал больше, где я, а где Халум.

Среди ночи мы вышли из транса. Поморгали, потрясли затуманенными головами, обменялись неловкими улыбками. В первый момент отторжения всегда смущаешься, думаешь, что открыл слишком много, и хочешь вернуть то, что отдал. Длится это, к счастью, недолго. Я весь пылал священной любовью, не имеющей ничего общего с плотью. Я хотел сказать Халум то же самое, что сказал мне Швейц – «я люблю тебя», – и не смог. «Я» застряло у меня в горле, как рыба в верше. Я я я я люблю тебя Халум. Если б я только мог выговорить это «я», но оно не выговаривалось. Я взял ее руки в свои, она улыбалась безмятежной лунной улыбкой, и было бы так легко это выплеснуть, но что-то мешало мне. Разве мог я передать ей свою любовь этим площадным словом? Она не поймет, думал я, и мое сквернословие все испортит. Да нет же, это глупо: наши души были едины, разве можно испортить что-то одними словами? Давай же! Я люблю тебя. Я сказал, заикаясь:

– Он чувствует такую любовь к тебе, Халум, – такую любовь…

Она кивнула, будто хотела сказать: «Не говори ничего, слова только разрушат чары». Будто хотела сказать: «Она тоже чувствует к тебе любовь, Киннал». Она поднялась, подошла к окну. Лунный свет обливал белизной кусты и деревья сада. Я тоже подошел и легонько обнял ее за плечи. Она повела ими и издала тихий звук вроде «мурр». Я был уверен, что с ней все в порядке.

Мы не анатомировали то, что произошло между нами: это тоже могло все испортить. Об этом можно будет поговорить завтра, послезавтра, когда угодно. Я проводил Халум до ее комнаты, недалеко от моей, поцеловал в щеку, получил ответный сестринский поцелуй, она улыбнулась еще раз и закрыла за собой дверь. Я долго сидел без сна, переживая все заново, и миссионерский пыл заново разгорался во мне. Я клялся, что опять начну действовать, распространяя в Салле кредо любви, – хватит отсиживаться у Ноима в отрыве от собственной родины. Что мне предупреждение Стиррона? Он бессилен против меня. За неделю я обращу сто человек, тысячу, десять тысяч. Дам наркотик ему самому, и пусть септарх провозгласит с трона новый завет! Халум вдохновила меня, утром я отправлюсь искать неофитов.

Со двора донесся шум мотора: вернулся Ноим. Он вошел в дом, прошел мимо моей двери и постучался. Я выглянул: он стоял у двери Халум, и они разговаривали. Ее я не видел. Почему он пошел прямо к ней, не поздоровавшись с названым братом? Я подавил недостойные подозрения, зародившиеся во мне. Халум закрыла дверь, и Ноим, не заметив меня, прошел к себе в спальню.

О сне теперь не могло быть и речи. Я написал несколько никуда не годных страниц и на рассвете вышел из дома. В тумане слышался чей-то крик. Какой-то зверь ищет подругу, подумал я. Одинокий, заблудший зверь.

66

Завтракал я один, но это не удивило меня: я думал, что Ноим отсыпается после долгой дороги, а Халум после сеанса. Я с аппетитом ел за троих, обдумывая свои планы против Завета. Когда я пил чай, в комнату ворвался один из работников Ноима, задыхаясь, как после долгого бега.

– Скорее, – кричал он и тянул меня за руку. – Штормощиты…

Я выбежал вслед за ним. Он, опередив меня, был уже на полдороге к загонам хищников. Может, звери опять разбежались и мне придется весь день гоняться за ними? Но признаков побега не видно – ни проломов, ни когтистых следов. Работник держался за решетку самого большого загона, на девять-десять зверей. Штормощиты сбились в кучу с окровавленными зубами и шкурами, рыча и толкаясь над истерзанной грудой мяса. Неужели ночью к ним забрело домашнее животное? Каким образом? И почему смотритель счел нужным оторвать меня от завтрака по этому поводу? Я схватил его за плечо и потребовал объяснений. Он обернулся ко мне с искаженным от ужаса лицом и выдавил:

– Дама… дама…

67

Ноим был жесток со мной.

– Ты лгал, говоря, что у тебя нет наркотика. И прошлым вечером дал его ей. Так ведь? Больше ничего не скрывай. Ты дал ей наркотик!

– Ты ночью разговаривал с ней, – через силу произнес я. – Что она говорила?

– Он постучался к ней, услышав, что она плачет. Спросил, что с ней. Она вышла странная, с глазами как черный металл, и да – она плакала. Он спросил, не случилось ли здесь чего. Нет, сказала она, все хорошо. Сказала, что вы с ней весь вечер проговорили. Отчего же она тогда плачет? Она улыбнулась и затворила дверь, но ее глаза – это был наркотик, Киннал! Ты дал его ей, несмотря на все обещания! И теперь… теперь…

– Прошу тебя, – прошептал я. Но он продолжал обвинять, и мне нечего было ответить.

Работники восстановили картину происшедшего шаг за шагом. Они нашли следы Халум на влажной песчаной дороге. Увидели приоткрытую дверь будки у входа в загоны. Внутренняя дверца, через которую задают корм, была взломана. Халум пролезла в нее и плотно прикрыла ее за собой, чтобы звери не вырвались. Все это случилось еще до рассвета, когда я прогуливался в другой стороне имения. Этот крик в тумане… Почему? Почему? Почему?

68

Собрав свои скудные пожитки, я попросил Ноима дать мне машину. Он махнул рукой в знак согласия. Оставаться здесь, где повсюду звучало эхо Халум, я больше не мог – не говоря уж о том, что скоро сюда нагрянет полиция, чтобы расследовать ее смерть. Мне требовалось тихое место, чтобы обдумать то, что я сделал и что буду делать дальше.

Выходит, она не смогла взглянуть мне в глаза после того, как открыла мне свою душу? Она сделала это с радостью, но потом, в наплыве вины, часто следующем за первым сеансом, переосмыслила это. Старая привычка скрываться и таить вернулась с удвоенной силой; Халум ужаснулась тому, что сделала, и пошла с застывшим лицом к вольерам штормощитов. Последняя дверь, последний момент раскаяния, когда она поняла, что зашла слишком далеко. Так ли все было? Я не мог найти другого объяснения для этого перехода от блаженства к отчаянию. У меня не стало теперь ни названой сестры, ни названого брата: во взгляде Ноима не было жалости. О том ли мечтал я, готовясь к открытию душ?