Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

– Шантажистов выгонят вон, – сказал герцог Сумарский. – Джидд с позором уйдет из Каменного Собора. Мы будем отрицать все предъяленные нам обвинения, но тебе придется уехать из Маннерана.

– Почему? Я пользуюсь кое-каким влиянием. Если вам можно все отрицать, почему мне нельзя?

– Твоя вина доказана, – сказал герцог Маннеранский. – Если ты сбежишь, можно будет утверждать, что замешаны только ты и совращенная тобой девушка, а остальное – всего лишь измышления чиновников-карьеристов. Если останешься, то неизбежно потянешь и нас за собой.

Теперь мне все стало ясно.

Я опасен для них – без меня им ничего не грозит. Мне нужно уехать ради безопасности большинства, и это лишь справедливо: если б я по глупости не выболтал наши секреты Джидду, ничего бы и не было. Моя вина, мне и ответ держать.

– Ты останешься здесь, пока не стемнеет, – сказал герцог Сумарский, – а затем моя личная машина с моими телохранителями – как будто это я еду – доставит тебя в имение маркиза Ойнского. Там будет ждать лодка. К рассвету тебя через Ойн переправят в родную Саллу, и да сопутствуют тебе боги.

59

Так я снова стал изгнанником. Все, чего я добился за пятнадцать лет в Маннеране, рухнуло в один день. Никто не мог мне помочь, несмотря на политические, родственные, а теперь и братские связи с половиной властителей Маннерана. Даже происхождение мое не спасало. Я представил все в таком свете, будто мои собратья отправили меня в изгнание ради спасения собственной шкуры, но это не так. Мой вынужденный отъезд причинял им не меньше боли, чем мне.

С собой у меня было только то, что на мне. Придется бросить все – мой гардероб, оружие, драгоценности, деньги. Будучи юным принцем, замышляющим бегство, я заранее перевел свои финансы из Саллы в Глен, теперь меня лишили такой возможности. Мое имущество конфискуют, мои сыновья станут нищими. На сборы времени нет.

Но друзья меня в беде не покинули. Генеральный прокурор, примерно такого же сложения, как и я, захватил с собой несколько смен приличной одежды. Казначей вручил мне круглую сумму в саллийской валюте. Герцог Маннеранский снял с себя два кольца и подвеску, чтобы я выглядел достойно в родной провинции. Маркиз подарил мне церемониальный кинжал и горячий стержень с рукоятью, украшенной дорогими камнями. Миан обещал рассказать обо мне Сегворду Хелаламу, тот позаботится, чтобы вина отца не запятнала детей.

Герцог Сумарский пришел ко мне ночью, когда я одиноко сидел за ужином, и дал мне золотой ларчик, в каких обычно держат лекарства.

– Открой, но осторожно, – сказал он. Я открыл – ларчик до краев наполнял белый порошок. Я спросил, откуда это взялось. Оказывается, герцог тайно послал своих агентов в Сумару-Бортен, и те сумели добыть некоторое количество наркотика. Он сказал, что у него есть еще, но я думаю, что он отдал мне весь свой запас.

– Ты отправишься через час, – сообщил герцог, чтобы пресечь изъявления моей благодарности.

Я попросил разрешения сделать один телефонный звонок.

– Твоей жене все объяснит Сегворд, – возразил он.

– Речь не о жене, а о названой сестре. – Говоря о Халум, я не мог произнести слово «я», принятое среди обнаженцев. – Он должен с ней попрощаться.

Герцог, зная меня насквозь, знал и о моих чувствах к ней, но все-таки не дал позвонить. Линия может прослушиваться – если узнáют, что я говорил ночью из его дома, это все осложнит. Я понимал, в каком уязвимом положении он находится, и не настаивал. Позвоню Халум завтра, когда буду в Салле.

Пришел час отъезда. Все давно разошлись, и провожал меня один герцог. Меня ожидал его роскошный автомобиль с эскортом охранников на велоциклах. Герцог обнял меня, я сел. Водитель затенил окна так, что я видел все, а меня видно не было. Машина бесшумно ушла в ночь, набирая скорость, шестеро телохранителей гудели вокруг, как шмели. Мне казалось, что прошло уже несколько часов, хотя мы даже из герцогских ворот не успели выехать. Я сидел, как замороженный, плохо понимая, что со мной происходит. Наш путь лежал на север, и мчались мы с такой скоростью, что в имение маркиза на границе Маннерана и Саллы прибыли еще до рассвета. Ворота открылись – теперь мы ехали через лес. При луне на деревьях виднелись зловещие волосатые веревки лиан. У реки машина остановилась. Некто в темном помог мне выйти, как дряхлому старцу, и проводил по зыбкому берегу на длинный причал, едва заметный в густом тумане. Утлая лодка неожиданно быстро пошла через широкий бурливый Ойн. Я все еще не сознавал, что еду в изгнание – так солдат, глядя на оторванную в бою ногу, на первых порах не чувствует боли. Боль придет лишь со временем.

Рассвет близился, я уже различал линию саллийского берега. Причал, к которому подошла лодка, явно принадлежал кому-то из местных вельмож. Меня впервые кольнула тревога. Где я окажусь, ступив на родную землю? Как найду дорогу к населенным местам? Я ведь уже не мальчик, чтобы попутные грузовики останавливать. Но скоро выяснилось, что я зря беспокоился. Как только лодка уткнулась в сваю, с причала мне протянул руку Ноим. Мы обнялись, и он сказал:

– Я все знаю. Ты будешь жить у меня. – От волнения он выразился неприлично впервые с тех пор, как мы были детьми.

60

Первым делом я телефонировал герцогу – сообщить, что добрался благополучно (это он, конечно, устроил нашу с Ноимом встречу), а потом позвонил Халум. Ночью Сегворд объяснил ей, куда я пропал.

– Странно, – сказала она. – Ты ничего не говорил про этот наркотик, хотя он был для тебя так важен – ты всем рискнул, чтобы его попробовать. Как можно утаивать от названой сестры столь важную для тебя вещь?

Я ответил, что боялся не устоять и предложить, чтобы она тоже попробовала.

– Такой ли уж тяжкий грех открыться названой сестре? – спросила она.

61

Ноим уверял, что я могу жить у него, сколько захочу – месяцы или годы. Возможно, мои маннеранские друзья сумеют освободить часть моих средств – тогда я куплю землю в Салле и заживу помещиком; может случиться и так, что Сегворд, герцог Сумарский и другие влиятельные лица добьются пересмотра моего дела и я вернусь в Маннеран. А до тех пор его дом – мой дом. Но я улавливал во всем этим легкий холодок, как будто он предлагал мне гостеприимство лишь из уважения к нашим священным узам. Только через несколько дней я понял причину этого холода. Мы сидели в его огромном банкетном зале с белеными стенами и вспоминали детство – тема куда безопаснее недавних событий, – когда он спросил:

– От твоего снадобья бывают кошмары?

– Не слыхал, Ноим.

– Ну так услышь. Просыпаешься в холодном поту ночь за ночью, через много недель после приема этой отравы, и кажется, будто ты с ума сходишь.

– Что же тебе снится?

– Мерзость всякая. Чудища. Зубы. Когти. Забываешь, кто ты такой. В уме всплывают чужие мысли. – Ноим хлебнул вина. – Ты принимаешь эту дурь ради удовольствия, Киннал?

– Ради знания.