Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

Видел я и себя в восприятии Ноима – гораздо благороднее, чем в собственном мнении. Как же он меня идеализировал! Я был всем, чем он надеялся стать: человеком действия, властелином, врагом легкомыслия, сторонником суровейшей самодисциплины. Впрочем, этот идеальный образ за последнее время немного поблек: образцовый Киннал свернул на путь самообнажения, предавался нечистым утехам с одиннадцатью людьми и даже названого брата подбил на запретный эксперимент. Кроме того, Ноим обнаружил мои подлинные чувства к Халум, что подтвердило его старые подозрения и развенчало меня еще больше. Я показал ему своего Ноима – умного и одаренного, – его собственного Ноима и Ноима объективного, а он показывал мне Кинналов, которых стал видеть помимо прежнего идеала. Мы долго исследовали друг друга, и я находил этот взаимообмен невероятно ценным: только с Ноимом я мог обрести необходимую глубину перспективы, нужную фокусировку характеров – а он мог обрести это только со мной, это ведь не то, что пара чужих людей, которые знакомятся благодаря приему наркотика. Обессиленный столь интенсивным общением, я в то же время почувствовал себя облагороженным, высоким, преображенным.

Я, но не Ноим. Он был измотан и старался не смотреть мне в глаза. От него веяло таким холодом, что я не смел заговорить с ним, и в конце концов молчание прервал он.

– Все уже?

– Да.

– Обещай мне одну вещь. Обещаешь?

– Что я должен пообещать?

– Что никогда не проделаешь это с Халум! Обещаешь, Киннал? Никогда. Никогда.

54

Несколько дней спустя после отъезда Ноима внезапный укол совести привел меня в Каменный Собор. Коротая время в очереди к Джидду, я бродил по залам и переходам темного храма, стоял перед алтарями, выражал почтение дискутирующим во дворе полуслепым знатокам Завета, отказывал другим посредникам, предлагавшим свои услуги. Все вокруг дышало святостью, но я не чувствовал божественного присутствия. Возможно, Швейц сумел найти Бога в душах других людей, но я, запятнав себя самообнажением, совершенно утратил былую веру. Надеясь снова обрести благодать через новый завет любви и доверия, я слонялся по святая святых, как турист.

Я не бывал у Джидда после того первого приема наркотика, и он сразу указал мне на это. Я отговорился тем, что был занят в суде, и он заметил, укоризненно цокая языком:

– Ты, должно быть, до краев полон.

Не отвечая, я опустился на колени перед зеркалом, глядя на незнакомое, исхудавшее отражение. Джидд спросил, какому богу я хочу исповедаться. Я сказал, что богу невинных, и получил в ответ странный взгляд. Джидд зажег священные огни и произнес привычные слова, чтобы ввести меня в исповедальный настрой. Но что же я мог сказать? Что нарушил слово и продолжал принимать самообнажительное снадобье с каждым, кто соглашался на это? Я молчал, и Джидд сделал то, чего не делал при мне ни один посредник: напомнил о прошлой исповеди и спросил, не принимал ли я снова сумарский наркотик. Я приблизил лицо к зеркалу, затуманив его своим дыханием. Да. Да. Несчастный грешник снова проявил слабость. Джадд спросил, откуда я взял наркотик. Я ответил, что в первый раз принял его с человеком, купившим его у другого, побывавшего в Сумаре-Бортен. Как звали этого человека? С этим Джидд перегнул, и я сразу насторожился. Его вопрос выходил за рамки обряда и не имел никакого отношения к моему состоянию в тот момент. Я отказался назвать имя, и посредник довольно жестко осведомился, не боюсь ли я, что он нарушит тайну исповеди.

Если я и скрывал что-то от посредников, то лишь потому, что мне было стыдно, а не из боязни, что они меня выдадут. Я был наивен и свято верил в нерушимость их клятвы. Теперь подозрение, которое заронил во мне сам же Джидд, пустило ростки. Зачем ему знать, где я достал наркотик?

– Грешник ищет отпущения только своих грехов, – сухо ответил я. – Нужно ли ему для этого называть имя своего соучастника? Пусть тот покается сам.

Я обманывал посредника, прекрасно зная, что Швейц каяться не пойдет, и моя исповедь утратила всякий смысл.

– Если хочешь жить в мире с богами, ты должен излить душу полностью, – сказал Джидд. Но мог ли я признаться, что толкнул на самообнажение одиннадцать человек? Я не нуждался больше в прощении Джидда и не верил ему. Я поднялся с колен так резко, что меня шатнуло. До меня донеслось пение и аромат благовоний, добываемых в Мокрых Низинах.

– Он не готов излить душу, – произнес я. – Ему нужно заглянуть в нее глубже.

Джидд с недоумением посмотрел на деньги, которые получил от меня. Я сказал, чтобы он оставил плату себе.

55

Дни, отделявшие один сеанс от другого, проходили впустую. Я выполнял свои обязанности кое-как, ничего не видя вокруг, и ждал очередной дозы. Реальный мир больше не существовал для меня; любовные утехи, вино, еда, судебные дела, конфликты между провинциями стали для меня чем-то призрачным. Возможно, я принимал наркотик чересчур часто. Я худел; меня повсюду сопровождал размытый световой ореол; ночью я ворочался и метался без сна, придавленный тропической духотой, днем еле ноги таскал, вечером клевал носом. С Лоймель я почти не разговаривал и не прикасался ни к ней, ни к другим женщинам. Однажды я заснул за столом, обедая с Халум. Шокировал главного судью Калимола, сказав ему: «Мне кажется, что…» Старый Сегворд Хелалам сказал, что у меня больной вид, и предложил поехать с сыновьями на Выжженные Низины. Жизнь во мне поддерживал только наркотик, и новых обращенных теперь приводили все чаще те, кто уже проделал со мной духовное путешествие. Странная это была компания: два герцога, маркиз, продажная женщина, дворцовый архивариус, морской капитан из Глена, любовница септарха, директор Морского и Коммерческого банка, поэт, адвокат из Велиса, приехавший к капитану Кхришу, и много других. Круг обнаженцев ширился, мои запасы таяли, новые друзья поговаривали о снаряжении другой экспедиции в Сумару-Бортен. Нас было уже пятьдесят человек: город Маннеран охватила настоящая эпидемия перемен.

56

Иногда между сеансами у меня путались мысли: чужой опыт всплывал из глубин сознания и перемешивался с моим. Я помнил, что я Киннал Даривал, сын септарха, но память подсовывала мне воспоминания Ноима, Швейца, одного из сумарну. Во время такой путаницы, которая могла длиться и миг, и час, и полдня, я не был уверен в собственном прошлом, не знал, произошло со мной что-то на самом деле или я позаимствовал это у кого-то другого. Эти приступы меня беспокоили, но не пугали – ну, разве что пару раз. Со временем я освоился с памятью каждого из моих духовных партнеров и научился отличать чужие воспоминания от своих. Наркотик поселил во мне множество других душ; не лучше ли быть таким множеством, чем величиной меньше единицы?

57

С приходом весны в Маннеране настала невиданная жара, перемежаемая частыми дождями. Городская растительность впала в буйство и заполонила бы все улицы, если б ее ежедневно не вырубали. Все было зеленым, зеленым, зеленым: дымка в воздухе, дождь, свет, сочащийся сквозь листву, и сама глянцевая листва, распускающаяся на каждом балконе и в каждом саду, – казалось, даже душа твоя зеленой плесенью обрастает. Торговцы специями натянули зеленые навесы над лавками. Жена вручила мне длинный список привозных деликатесов из Трейша, Велиса и Мокрых Низин: она замышляла устроить пир в честь наречения нашей старшей дочери ее взрослым именем, Лоймель. Приглашена была вся маннеранская знать, в том числе и те, кто тайно принимал наркотик вместе со мной, меня это забавляло. Швейца старшая Лоймель не пригласила, считая его грубияном, да его и в городе не было – уехал куда-то по делам.