Астроном - Яков Шехтер

Спустившись по ступенькам, полицейские подняли Исидора, усадили на тележку, и хлестнули запряженного в нее ослика. Ослик дернул ушами, и медленно переставляя копыта, двинулся вдоль улицы. На несколько секунд воцарилась тишина, а потом какой-то пеон выдвинулся из толпы и смачно харкнув, посадив на щеку Исидора желто-зеленый плевок. Улица зашумела, плевки посыпались, с частотой дождевых капель. Не успел ослик добраться до конца первого квартала, как санбенито промок насквозь. Исидор сидел молча, закрыв глаза. Губы его чуть заметно шевелились. Наверное, – говорили в толпе, – он читает одну из своих сатанинских молитв или обращается к подземному покровителю с просьбой о спасении.

Все смешалось, молодые, старые, женщины, мужчины, каждый норовил придвинуться ближе и угодить не просто на балахон, а в самое лицо негодяя. То и дело плевки попадали не по адресу, вызывая взрывы бурного хохота. Воспользовавшись давкой, юноши и некоторые мужчины, без стеснения ощупывали груди и задницы прижавшихся к ним женщин. Не обошлось без пощечин и возмущенных воплей. Впрочем, большинство женщин воспринимали это, как часть праздника и, шутливо отвешивали расшалившимся легкие затрещины.

Когда ослик остановился перед помостом, на Исидора было страшно смотреть. С ног до головы он был покрыт черными пятнами от плевков, перемешанных с жевательным табаком, желтыми волокнами непрожеванного кактуса, зелеными соплями, коричневатой мокротой. В тележке у его ног образовалась небольшая лужица слюны. Брезгливо морщась, полицейские вытащили его из тележки и завели на помост. Поднимаясь по ступенькам, Исидор открыл глаза и крикнул.

– Плюйте, плюйте, плюйте! Вы всегда плюете, люди, в тех, кто хочет вам добра!

Разрезав веревки, полицейские примотали Исидора к столбу железной цепью. Алькальд собственноручно запер замок и последним сошел с помоста. Толпа раздалась, возле осужденного остался батюшка Анхель. Раздув кадило, он медленно пошел вокруг помоста, бормоча текст заключительной части эпифании. Медовый запах ладана коснулся ноздрей алькальда. Тот чихнул, отер нос тыльной стороной ладони и, завершая движение, прижал пальцем пульсирующий ячмень.

Низко летящие тучи цеплялись за верхушку звонницы ашрама. Ветер срывал с уст батюшки слова и разбрасывал по всей площади.

– Во имя… – слышали на одном конце, – святаго духа, – на другом.

Завершив три круга, он подошел ко мне и протянул кадило вместе с тремя благовонными палочками. Я взял палочки и замер. Двинуть руку дальше не было сил. Она словно застыла, примерзла, утратив возможность сгибаться.

Откуда-то сбоку раздался голос алькальда.

– Ну. Ну-у-у. Ну же.

Я всунул палочки в кадило. Они моментально занялись, затрещали, разбрасывая вокруг себя искры точно бенгальские огни. Вместе с искрами в разные стороны понеслись брызги сандалового аромата.

Алькальд взял меня под руку и подтащил к помосту.

– Ну!

Еле двигая рукой, я медленно опустил палочки огнем вниз и бросил к подножию помоста. Пламя занялось сразу, как видно, дерево хорошенько пропитали бензином. Толпа отпрянула еще дальше. Через несколько минут помост пылал. Сквозь языки огня неслись истошные вопли Исидора. Промокшее насквозь санбенито плотно облегало его тело, и он не горел, а варился в кипящей слюне. Ужасная, ужасная смерть!

Мне казалось, что крики продолжались бесконечно, но когда Исидор умолк, уронив голову на грудь, алькальд щелкнул крышкой хронометра и разочарованно произнес.

– Четыре минуты двадцать шесть секунд. Наверное, он хорошо молился сатане, раз тот прибрал его душу так быстро. На эпифании в Курске крик продолжался больше десяти минут.

Ветер раздувал пламя, и помост быстро превратился в ревущий костер. Спустя полчаса все было кончено. Когда скрылись последние языки огня, мальчишки ринулись прямо по углям к куче пепла посреди костровища. По традиции, им позволяется собрать уцелевшие останки осужденного. Обгоревшие кости пойдут на амулеты и сувениры, и будут продаваться по весьма немалым ценам. За обуглившийся череп началась драка. Угли летели из-под ног дерущихся. Поваленные на землю истошно вопили, хватаясь за обожженные места. Алькальд поднял руку с револьвером и сделал два выстрела в воздух, но это не помогло. Только под ударами прикладов полицейских винтовок мальчишки оставили пепелище.

К вечеру возбуждение спало, горожане принялись за обычные дела, завершающие день. Пеоны собрали прогоревшие угли, подмели пепел и окатили место эпифании водой из пожарного брандспойта. Алькальд сидел в участке за своим рабочим столом, прикуривая одну сигарету от другой. Время застыло, только пепельница, неумолимо заполнявшаяся окурками, свидетельствовала о привычном, неумолимом его движении.

Дождь пошел в начале одиннадцатого. Первые постукивания капель о карниз быстро перешли в ровный шум ливня. Алькальд погасил сигарету, встал, и выпустил из камеры Ахулиж. Одуревший от трехчасового сидения в темноте, телеграфист испугано щурился, стараясь не смотреть на свет лампы.

– Ты свободен, – сказал алькальд. – И помни о тайне переписки.

Ахулиж сглотнул слюну и выбежал прямо под дождь. Алькальд вернулся в кресло, вытащил из кармана телеграмму, медленно развернул, перечитал текст, и, достав зажигалку, поджег. Бумага вспыхнула, алькальд ловко прикурил, бросил пылающую телеграмму в пепельницу, откинулся на спинку и глубоко затянулся.

– Победителей не судят, – подумал он, глядя, как догорает телеграмма. – Победителей не судят.

Вдова Монтойя вышла из ванны и, услышав шум дождя, подошла к окну. Струи воды свисали с козырька, точно лианы. Вдова приоткрыла форточку, и свежий запах ливня наполнил комнату. Подойдя к зеркалу в спальне, она сбросила купальный халат и долго рассматривала свое тело крепкой тридцатилетней женщины. Потом, с трудом вытащив тщательно притертую крышку из широкого синего флакона, принялась втирать мазь в кожу. Спустя двадцать минут, когда мазь впиталась, она набросила халат, подошла к входной двери и отодвинула щеколду.

В огромной постели было пусто так, что кружилась голова. Вдова Монтойя провела пробкой от бутылочки с французскими духами по шее, подмышками, через пупок, надела розовую ночную рубашку и улеглась в самую середину кровати. Затем посмотрела на стрелки часов, тяжело вздохнула и опустила веки.

Вернувшись с площади, батюшка Анхель прошел в свою комнату и запер дверь. Он хотел остаться один на один с Творцом, поэтому выдернул из розетки телефонный кабель, отключил пейджер и перевел «Outlook Express» на бесшумный режим. Расстелив перед иконой святого Иллариона Угодника молитвенный коврик, он снял обувь и, рухнув на колени, закрылся в акафисте. Сначала батюшка отслужил дневную мессу, затем открыл требник и начал читать подряд все икосы и кондаки.

– Возбранный Воеводо и Господи, – просил батюшка Анхель, – отверзи ми недоуменный ум и язык на похвалу пречистаго Твоего имене, якоже глухому и гугнивому древле слух и язык отверзл еси. Укрепи верных, утешь мучеников, пошли разумение неразумным детям Твоим.