Астроном - Яков Шехтер

Он вспоминал крики Исидора, сгустки мокроты, облепившие его веки, и происшедшее начинало казаться ему невозможной ошибкой, чудовищным, неискренним обрядом. Искупить свое безволие, свою слабость перед решительностью власть предержащих он мог только полным самоотречением и глубоким раскаянием. Час проходил за часом, а батюшка Анхель, не поднимаясь с колен, то и дело простирался ниц, упираясь носом в коврик.

Коврик из шерсти альпаки, единственная роскошная вещь в его убогой комнате, был подарком вдовы Монтойя. Мягкий и нежный, он ласково хранил колени от жесткого прикосновения к полу, позволяя надолго погружаться в молитву.

Дождь начался сразу после вечерней мессы. Не веря своим ушам, батюшка Анхель, с трудом двигая заснувшими от долгой неподвижности ногами, подошел к окну. Лило по-настоящему, плотно и надолго. Тяжело вздохнув, батюшка вернулся на коврик, но уже не встал на колени, а сел, скособочившись, опираясь боком о ножку кровати.

– Имеяй богатство милосердия, мытари и грешники, и неверныя призвал еси, Владыко; не презри и мене ныне, подобнаго им, но яко многоценное миро, приими раскаяние мое.

Часы на башне ашрама пробили полночь. Батюшка встал, походил, разминаясь, несколько минут по комнате, затем погасил свет, в темноте закутался в плотный дождевик, взял зонтик и отпер дверь. Выйдя за порог, он несколько минут постоял, озираясь по сторонам и слушая барабанный перестук капель по нейлону, затем воровато оглянулся и ушел в ночь.

Город спал и только я, сидя в бывшем доме собраний, лихорадочно записывал события последних дней. Из разбитой двери дуло, огонек свечи колебался и дрожал. Тени метались по стенам, где-то в глубине ночи царящей за окном, кричала выпь. Вода разбухшей, внезапно наполнившейся реки, грозно шумела неподалеку. Я быстро водил пером по бумаге, стараясь не упустить ни одной подробности. Руки мерзли, и через каждые пять минут я откидывался назад, прижимаясь к теплой стене дымохода, распластывая по ней вместе с десятью пальцами всю свою незадачливую жизнь.

Миша проснулся. Утренние сновидения еще туго опоясывали лоб. Не открывая глаз, он осторожно стянул сон со лба, скатал его в трубочку и сунул под подушку. В доме стояли серые сумерки зимнего утра. Из-за ширмы, отделяющей его кровать от комнаты, доносилось ровное дыхание спящих родителей. Отец чуть похрапывал, раньше за ним такого не наблюдалось. Годы…

По воскресеньям – единственный свободный от службы и производства день – родители вставали поздно. Миша поднимался гораздо раньше их, тихонько выскальзывал на кухню, притворял дверь и на час-полтора оставался один. Летом он сразу убегал на чердак, захватив с собой приготовленные с вечера термос с чаем и бутерброды. Зимой сидел на кухне, читал, согревая руки, то о чашку с чаем, то о теплые бока печи.

Вставать не хотелось. Непонятно откуда пришедшее предчувствие беды давило под ложечкой. Во рту было кисло, от того же предчувствия. В последний раз он ощутил такое на берегу Тобола, когда по приказу Кивы Сергеевича отправился выламывать иллюминатор из брошенного катера. И на вокзале, вернее, по дороге на вокзал, возле училища железнодорожников. Он еще обратил внимание, что луна необычно румяна, точно хорошо подошедший блин на сковороде. Нет, лучше спать …..

Миша засунул руку под подушку, но сна там не оказалось. Опять сбежал, зараза! Сколько раз Миша давал себе слово прятать под подушкой веревку и привязывать строптивый сон к руке! А сейчас деваться некуда, подъем.

Он выскочил из постели, и уже через секунду сбежавший сон и веревочка показались ему бесконечно далекими от реальности зимнего утра. Привычными движениями Миша надел носки, брюки, рубашку, нахлобучил дом, с его тишиной, теплой печкой, чердаком со спящими в сундуке инструментами, решительно вдел руки в Курган, привесил Урал, далекую Москву, Африку, пингвинов в ледяной Антарктиде, уткнулся головой в желтую лампочку Солнца и окончательно пришел в себя.

Жизнь сна, его темные выверты, багряные сполохи и мягкие прикосновения чьих то голосов сжалась до темной точки на самом краю разума. Начиналось бытие нового дня и в сером свете, струившемся из окна, до половины заросшего наледью, не было места для предчувствий и страхов.

С утра морозило. Дул ровный, обжигающий лицо ветер. Небо словно приблизилось к земле, косматые тучи сплошной пеленой висели над городом. Там, где должно было быть солнце, тускло светилось неровное пятно. Город спал, по его пустым улицам изредка проезжало такси. Сугробы уже начавшего проседать снега, снова прихватило ледяной коркой. Кристаллики льда сверкали даже в такую пасмурную погоду.

«Когда развиднеется, – подумал Миша, спеша к Дому Пионеров, – слепынь начнется, хоть темные очки надевай. А сейчас, кто полетит в эту холодрыгу? Видимо сегодня не получится».

Перед Домом мерно содрогался автобусик, а перед ним урчал, выпуская из выхлопной трубы туманный шлейф, горбатый «Запорожец». Моторы не глушили, чтоб не пришлось снова возиться с заводом. На тротуаре переминались с ноги на ногу кружковцы.

«Полный состав, – прикинул Миша, – все, как один».

Он поздоровался. Ему ответили с большим дружелюбием, некоторые стащили варежки и протянули руки для пожатия, другие приветливо закивали головами. Отвечая на рукопожатия, Миша вдруг ощутил себя частью группы. До сих пор он всегда был один: в классе, на раскопках, с Кивой Сергеевичем, в играх с уличными приятелями. Трепещущая ниточка единомыслия никогда еще не связывала его сразу со столькими людьми, и это новое для него чувство наполнило грудь радостью. Небо сразу подпрыгнуло верх, ветерок перестал обжигать, и виды на предстоящий день показались такими сладкими, что у него замерло под ложечкой.

Ровно в восемь часов из дверей Дома Пионеров вышел Драконов.

– Все здесь?

– Все!

– По машинам. Миша, – движением подбородка он выделил его из группы и ткнул перчаткой в сторону «Запорожца». – Ты со мной.

Заднее сиденье «Запорожца» закрывали картонные ящики, под ногами змеились проволока и холодно поблескивающий металлический тросик.

– Не зацепись, – предупредил Драконов.

Поехали. Откуда-то снизу поддувал пахнущий бензином теплый ветерок, работала печка. Медленно, опасаясь гололеда, прокатили через Курган, миновали мост над Тоболом, и начали неспешно продвигаться по Увальскому шоссе. Увал – гряда невысоких холмов, находилась в десяти километрах от Кургана, и пологий склон одной из горок служил для кружковцев полигоном.

– Убиться невозможно, – объяснил Валера, пока они перетаптывались у Дома Пионеров, дожидаясь восьми часов. – Склон гладкий, покрыт снегом. Деревьев нет. Валуны мы давно раскатали по сторонам. Высоту больше пяти метров не наберешь, как ни старайся. Ну, Виктор Иваныч иногда подлетает на десяток, но тебе до него расти и расти. Ничо не бойся, трапецию на грудь и побежал до кромки. А там Небесный дракон поможет.

В это время стрелка на часах почтамта дернувшись, наколола цифру восемь, двери Дома Пионеров распахнулись, выпуская Драконова. Миша даже не успел открыть рот, чтобы расспросить Валеру поподробнее как, повинуясь распоряжениям Драконова, все прошло в движение.