И всё, что будет после… - Наталия Новаш

– Неужели не догадываешься? Там бы её осмотрел врач. А всем им велено в таких случаях делать осмотр… с зеркалами или чем-то там ещё – очень травмирующий осмотр, чтобы вызвать выкидыш! Это называлось «спасение жизни женщины-работницы» за счёт жизни ребёнка! Дети-то у неё ещё родятся. А сама бы она умерла при родах от кровотечения! Жизнь женщины-работницы для коммунистов важней, чем какой-то убитый младенец! Меня спасло то, что родители неожиданно уехали за границу – папу послали в Алжир читать лекции в одном колледже – по линии ЮНЕСКО. Вот мама и оказалась среди нормальных врачей. Ей сделали кесарево сечение – я и родилась на свет.

– Я понимаю Соню. Но почему все другие с этим не спорят?

– Они же не ненормальные.

– Поэтому твоя Соня и убежала в деревню?

– И от людей тоже…

– От людей?

Шурочка тяжело вздохнула.

– Ты не понимаешь! И всё это оттого, что ты не знаешь, как тяжело с ними, если видишь насквозь… Зосе умеет видеть…

Глаза её смотрели на него снизу вверх, и он почему-то поверил, что тяжело… и ей, и той, со странным именем, и ещё вспомнил, как кто-то сказал, что счастлив тот, кто в детстве своём был ребёнком. Она – не ребёнок, она ещё не была ребёнком, и, может быть, из таких получаются потом взрослые дети? Нет, из таких не получается ничего. Они нежизнеспособны. Они не для жизни… по крайней мере, здесь… Здесь, в этой стране, с её мыслями делать нечего. И вдруг он ощутил острую жалость, и, несмотря ни на что, она ему нравилась, такая, как есть. Если уж выбирать компаньона, с кем-нибудь разделять тайну… всю жизнь, то это – неплохой вариант… Надо просто её сломать, выбить дурь, чтобы попросту… сохранить для себя. И для этого – быть жестоким… но не теперь. Теперь надо спешить, поскорей сделать новые паспорта, изменить её внешность и увезти отсюда… в Америку, куда угодно – где есть место тем, кто не похож на других, где каждый может иметь свои собственные, а не вбитые в голову мысли… А сейчас её надо успокоить…

– И что она умеет видеть… твоя Зосе? – спросил он как можно мягче, стараясь, чтобы слова прозвучали без переполнявшей его сейчас злости, хоть слушать про странную Соню было ему совсем не интересно.

– Людей.

– Это и я умею.

– Но она видит их, как себя, изнутри – все их мысли, знает их ощущения, чувствует даже боль. Представляешь, как это невыносимо, если их много, если их двадцать или тридцать в день приходит к тебе, и они такие… как есть.

– Какие «такие»?

Она взглянула на него искренне удивлённо.

«Ты что, не знаешь, какие сейчас люди?» – прочитал он в её взгляде.

– А ещё начальство… Оно требует, чтобы этим несчастным не давали больничные листы… снижали заболеваемость! Конечно, их нельзя винить – ни тех, ни других… Они не виноваты, что делаются такими…Она их и не винит. Просто единственный выход – уйти и не иметь с ними дела.

– Ты тоже так думаешь? Как твоя Соня?

– Нет, конечно! У меня же этих способностей нет! Я просто сказала тебе для того, чтоб ты знал, откуда ей всё известно. Она может прекрасно знать, о чём мы сейчас говорим…

– Что? Она сейчас слышит? Этого ещё не хватало!

– Нет-нет! Не волнуйся! Просто если, допустим, завтра я буду рядом с ней… и если я захочу… разрешу ей это, она как бы станет мной, обретёт мою память… и в один момент – это происходит мгновенно – узнает обо мне всё! Всё, что помню и о чём думаю, будет знать Соня. Произойдёт обмен, – она робко взглянула на него снизу вверх. – Не сердись, если этого не захочу, она ничего не узнает!

– Вот что! – сказал он и крепко схватил её за руку, которую она попыталась вырвать. – Стой! Отныне никакой Сони!

– Почему я должна тебя слушать?

– Потому что ты ничего не понимаешь! – «Как ты тут собираешься жить, что делать со своими принципами?» – хотел он сказать, но не сказал.

– Пусти!

– Отныне ты не должна иметь с ней дела и ни в коем случае не позволять ей чувствовать твои мысли. Завтра же утром ты должна сказать всем, что собираешься в лес – на целый день. Скажи, что пойдёшь в поход, на новое грибное место… Что угодно скажи! Мы должны обсудить с тобой всё без лишних глаз. Ты должна научиться держать свои мысли в тайне.

– Отпусти меня! Мне же больно…

Он ослабил хватку.

Она вырвалась, побежала, но он догнал в два счёта, подставил ножку. Но не дал упасть – подхватил на руки и опустил в траву, бережно прижав к себе.

– И не вздумай кричать! Отвечай… Она знает, что ты управляешь копером?

– Нет… Кажется, я об этом не вспоминала. Только представила наш полёт туда… и тот мир, и тебя с этими шутами гороховыми…. Как ты смешно удирал от Пепки и великана…

– А скажи…

– Ничего я тебе не скажу! Отпусти, – сказала она со слезами в голосе. – Во-первых, тут крапива… А потом, ты играешь нечестно, ты применяешь силу. Я не желаю с тобой говорить здесь! Там….

– В окопе?

– Да. Ты прекрасно знаешь, что там мы будем на равных. Я смогла бы тебя одним пальцем забросить на верхушку сосны.

– Значит, копер придаёт силы?

– Только там я буду с тобой говорить. Он исполнит любое моё желание.

– Так пойдём туда… – Он старался, чтобы не дрогнул голос, он старался выглядеть равнодушным, не выдать своего ликования, не крикнуть, не запеть от восторга – ведь и его желания исполняет копер! Удача! Это была удача, он выиграл в этой игре – это было то, чего он хотел, к чему стремился: заставить её пойти туда! Какая же она наивная простота!

– Вставай, – сказал он как можно спокойней, и осторожно стряхивая с неё соринки. – Тут действительно крапива! Прости… я этого не хотел. – «Теперь главное – доиграть!..» Бешено билось сердце. «Чтобы не догадалась…Только бы не догадалась ни о чём!»

Он не помнил, как они дошли до развилки, поднялись на холм и справа внизу показался хутор. Сквозь чёрные перистые облака проглядывала луна – ещё полная, серебрившая лес холодным светом, он видел сверху и нежные плечи и тонкий изгиб рук – казалось, всё это тоже испускает сияние в темноте. Только другое, своё – тёплое и живое, кружащее голову, как вино.

Жора был невероятно счастлив, никогда ему не было так легко, а сердце, казалось, вырвется из груди… Он боялся произнести хоть слово, боялся, что волнение его выдаст.

Свернули в лес. В лунном свете был виден мох и сбитые сыроежки. Вот он – куст можжевельника на краю окопа.

– Сядем? – предложил Жора, прыгнув первым в окоп и подавая руку.

Она легко соскочила вниз за ним следом.

На размытом дождём песке появилось небрежно брошенное одеяло.

– Ого! Теперь можно и посидеть. – Он расстелил его, это оказался клетчатый шерстяной плед. Сухой и тёплый.