И всё, что будет после… - Наталия Новаш

– Это тоже фашизм.

– Девиз многих императорских династий служил утешением страдавшим от собственной жестокости судьям и исполнителям бесчеловечных приговоров, и этим девизом были слова: «Возмездие превыше человеческой жизни».

– Ты о каком времени говоришь?

– На месте Москвы ещё предстояло тысячу лет жить «диким» финнам – вот о каком! А Императорский девиз «Возмездие превыше человеческой жизни» уже помогал судьям и исполнителям приговоров переносить жестокость, с которой уничтожали убийцу. А что касается фашизма… Да, ты прав, но, возможно поэтому, именно у Китая есть шансы дожить до будущего, в котором не будет ни преступности, ни преступной власти, власть всегда в той или иной степени преступна… Но у всех остальных народов, где нету именно этой разновидности фашизма, но полно других, – нет и шансов достичь такого будущего хоть когда-нибудь… Что ты на меня так смотришь?

Луна освещала её посуровевшее лицо. Это была не Джоконда. Нет… Это была Немезида. Она усмехнулась, потом лицо осветила улыбка, и Жора увидел снова знакомые детские черты.

– И, может быть, хоть потомки китайцев станут жить в мире, похожем на тот, что ты видел – среди прекрасной природы на Земле, которая станет единой и единственной Поднебесной, где люди обретут свободу, и им не нужна будет власть – не нужны будут «наполеоны»…

– Почему ты так меня назвала? – оборвал Жора. – Моя ленинградская бабушка, между прочим, очень даже уважала Наполеона.

– И на этой земле в нём тоже мечтали видеть освободителя! Прапрадед Сони с детства запомнил, как люди встречали Наполеона в Вильне – с цветами, с радостью и надеждой, как героя, способного освободить их от России… Но эта надежда была последней. Больше народ не надеялся ни на что и ни на кого! Потому не поверил Костюшке… и другим… он только покорно сносил насилие – насилие русских царей, насилие империи, и ещё более страшное насилие большевиков… И поэтому теперешний – белорусский народ такой покорный. Он стал покорным ещё тогда, когда все здесь называли себя литвинами. Народ понял – всё равно, как ему называться. Назови хоть груздем! И уже не спорил, когда хитрая Екатерина придумала для него слово «белорусы»…Он понял главное: «наполеоны» не принесут свободы, они слишком стремятся к власти, и это – замкнутый круг, борьба бесполезна! И это народ убило!.. Но так было во все времена, у всех, исчезавших с лица земли народов… Из тех, кто пытался завоевать свободу, применяя насилие, получались «наполеоны», стремившиеся к власти над толпой. Из тех, кто насилие отвергал, выходили философы, юродивые и отшельники. Они от этой толпы бежали. Но и те, и другие обречены, как обречены мы все. И у тех, и других деформирована, искажена личность… Мы будем долго и мучительно умирать… но мы умрём, чтобы освободить место новому! Потому что… есть альтернатива – человек должен быть свободным…

– Почему ты решила, что мы будем… долго и мучительно умирать?

– Потому что мы – мёртвое общество и умирающий народ. Все народы умирают по Гумилёву – тысячелетиями, но общество может стать «мёртвым» очень быстро. Достаточно одного-двух поколений, чтобы сделать его таким – чтобы люди лишились памяти, забыли всё – и свою историю, и культуру, и даже как они назывались – как называли сами себя и как трудились на своих хуторах, на своей земле! Они забыли, как можно сопротивляться своим убийцам, а для этого объединяться и всем вместе отстаивать свои права… Их от этого отучили. И сделали это меньше, чем за десять лет сталинские большевики. В двадцатые-тридцатые годы они уничтожили здесь полтора миллиона…По точным подсчётам – миллион четыреста. Но можно ли подсчитать точно? Каждую ночь в Белоруссии расстреливали по триста-четыреста человек. Вокруг Минска, вокруг каждого белорусского городка – забытые уже теперь человеческие кладбища – ямы, в которые по ночам зарывали трупы.

– Что ты такое говоришь?

– Правду. Это был настоящий геноцид и даже больше! Это был геноцид культурный! Уничтожали – намеренно и целенаправленно истребили почти всю интеллигенцию, почти всех писателей, учёных, лучших учителей и самых трудолюбивых, не принимавших колхозы крестьян – их расстреливали целыми семьями или семьями высылали в Сибирь, где все они почти сразу же умирали. Этот бедный народ лишили культуры, лишили будущего. Организаторы – судьи и исполнители приговоров приезжали из Москвы на несколько дней. Несколько минут длился так называемый суд, ночью расстреливали по спискам и, завершив работу, московские палачи уезжали. Потом приезжали новые… И эти, вновь приезжающие, опять велели местной холуйской власти составлять списки…

– Врагов народа?

– Разумеется, врагов советской власти. И найти этих врагов было очень просто. Старшие московские товарищи давали умный совет, кого вносить в списки, кого из соседей и сослуживцев, товарищей по творческим союзам туда вписать. Критерий был ясный и простой. Одно понятное всем определение – думающий!

«Всё правильно! – содрогнулся Жора. – Какой же думающий согласится с тем, что творилось?»

– «Вносите в списки всех думающих людей!» – советовали московские товарищи. Вот так.

– Но откуда ты это знаешь?

– Крылов рассказывал. На кружке. Это история, которую от нас скрывают. Скрывают, разумеется, победители и их преданные холуи – те, кто её сейчас пишет и кому при Сталине было вольготно: недаром они радостно твердят, что при Сталине был порядок!.. Все эти Притыцкие и Мясниковы, Свердловы и Пономаренки, чьими фамилиями названы наши минские улицы. Спасибо вам, дорогие российские братья, – за то, что так успешно уничтожили наш народ! И что после этого от народа осталось?! Кто мы? Дети и внуки тех, кто не был расстрелян, а, следовательно, не вошедших в списки для расстрела – тех, кто, как получается, эти списки составлять помогал, писал доносы? Разве мы после этого – народ?!

– Но не все же, не все… – в отчаянии шептал Жора. – Кто помнит теперь это время?

– Крылову рассказывал его дед… Крылов мучается и сам, как я. Его деда тоже не расстреляли. Он – из тех, кто выжил. А когда Миша спросил его «почему?», тот ответил: «Им тоже нужны были врачи. Я лечил их всех…» Он лечил Цанаву и тех, приезжавших их Москвы… Они гуляли у него на даче, устраивали умопомрачительные попойки, а потом им требовались врачи, и дед Крылова приводил их в чувство! Приводил в чувство тех, тех… которые приезжали сюда, чтобы убивать «думающих»…

– Но как можно было тогда всё это терпеть?

– Тогда? – в её голосе были горькие нотки. – Мы терпим по-прежнему и теперь. Даже у нас в школе. Весь класс тупо сидит на пионерских собраниях, где в головы всем вбивают всякую дурь.

– Сравнила…

– Это очень действует. Даже двоечники и хулиганы покорно сидят на собраниях, одна я ухожу на кружок в десятый класс…

– Там ведь тоже свои… комсомольские собрания.

– Да. Крылов выбирает дни, когда их нет. Но уж в комсомол-то я ни за что не вступлю! В пионеры нас принимали всем классом… чтобы мы сделались, как бараны, покорным тупым стадом… А в комсомол – никогда!