Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых - Пол Контино

с романом; эстетической средой для этих операций остаются слова. Однако Контино предлагает нам воспринять Достоевского скорее как священный театр, или, используя выражение Ханса Урса фон Бальтальсара, как «теодраму»{24}. Хотя конфликт и искушение присутствуют повсеместно, у Достоевского нет ничего «равновесного», и это в той же мере относится к его прочтению в опере-мистерии Смелкова.

Однако между Алешей в романе Достоевского и его различными сценическими воплощениями есть одно принципиальное различие. Как показывает Контино, частью «благоразумного реализма» Алеши — и основной составляющей концепции деятельной любви Зосимы — является его абсолютная нетеатральность. В романе, полном экстазов, истерии, надрывов и работы на публику, рассудительный человек предпочитает слушать, а не высказываться. Им движет не сценарий, но ощущение того, что он должен быть рядом с любым человеком, кому в эту минуту требуется его присутствие или внимание. Алешу можно оскорбить, с ним можно кокетничать, но он не теряет головы ни от того, ни от другого. Его первый интуитивный порыв — доверять человеку. Когда его обижают, он испытывает не злость и не обиду, но грусть. Отчаяние возникает только тогда, когда он чувствует, что человек нуждается в помощи, но не видит непосредственного способа оказать ее или облегчить эту нужду. Поэтому в ситуациях, которые не могут быть улучшены его вмешательством, он учится позволять событиям идти своим чередом. Во всем этом Алеша выступает как противоположность гордецу Ивану — тому из братьев, который, по-видимому, нравится Контино меньше всех{25}. (Экстатическая иррациональность и необузданность поступков Дмитрия в этой книге воспринимаются гораздо снисходительнее, прощаются и даже получают высокую оценку.) Начиная с главы четвертой, Контино проводит читателя через события шести дней в жизни романного Алеши. Эти дни ни в коей мере нельзя назвать триумфальными. Как быстро накапливаются неудачные, неловкие, обескураживающие моменты! Младший брат становится всеобщим доверенным лицом, однако он оказывается не способным ни планировать, ни замышлять, ни хранить секреты (стоит кому-то попросить его рассказать всю историю, как он ее сразу выложит). Однако все эти проблемы не становятся определяющими чертами ни портрета Алеши, ни основного сюжета. Алеша обладает какой-то почти пугающей скромностью.

Из-за этой отрешенности, спонтанности и сопутствующего им непостоянства, непредсказуемой природы его поведения, тип личности Алеши трудно определить по его поступкам и их мотивам. Скорее, он представляет собой набор характерных реакций и подсказанных верой моделей, успешность которых никогда не бывает гарантированной (по крайней мере для самого Алеши), потому что, как давно заметил Роберт Белнап, «центральная тема романа — запаздывание в проявлении благодати» [Belknap 1989: 66]. В посвященном Достоевскому исследовании Роуэн Уильямс сказал в пользу этого открытого образа младшего брата Карамазова следующее: «Вера Алеши <…> не окажется подтверждением того, что вселенский процесс обязательно простит или исцелит; он действительно узнает лишь то, что перемены происходят и что они не зависят от человеческих возможностей» [Williams 2008: 39]. Другие исцеляются под влиянием внимательной личности Алеши; они чувствуют, что он — проводник той энергии, истоки которой лежат в мирах иных. Однако, в отличие от братьев и отца, Алеша не склонен проповедовать то, чем он живет. Несколько раз в романе Алеша воспринимается как юродивый (рассказчик во вступлении опровергает это, а затем так его называет Катерина Ивановна [Достоевский 1972–1990, 14: 175]). Однако в романе более ярко проявляются черты Алеши как искателя, посредника и целителя. Посланный в мир, он ищет действенные способы исцеления того, что утрачено другими, оставаясь верным драгоценной утрате.

* * *

Являемся ли мы, живущие в XXI веке, современниками Третьей России? Конечно же, не такой, какой ее представляла себе первая эмиграция. Однако некоторые из самых дерзких современных российских писателей предлагают уходящий как можно глубже в историю взгляд на русскую традицию, с неизбежностью приводящий нас к монастырю и эсхатологической проблематике. Спасительный образ Алеши — послушника, христианского искателя, целителя, принимаемого за юродивого, — обрел достойных продолжателей в современном русском историческом романе, многие образцы которого сегодня постсекулярны, вышли за пределы постмодернизма, но пока еще не стали постгуманистическими. Их запоминающиеся образцы начали доходить до англоязычной читательской аудитории. Рассмотрим мировой бестселлер Е. Г. Водолазкина «Лавр» (опубликован на русском языке в 2012 году с подзаголовком «неисторический роман»), действие которого происходит в XV веке, в средневековом северном княжестве Русь, полгода замерзающем и голодающем, а остальное время охваченном чумой{26}. Названный «житием в постмодернистском стиле», роман был встречен многими как знак возрождения национальной духовности, тогда как другие насмехались над ним, видя в нем знак неспособности России выйти за пределы ее собственного Средневековья. 1492 год, ожидание конца света. Герой романа Арсений, сирота и травник, с детства был человеком такого же типа, что и Алеша: мягкий, заботящийся о других, живущий в гармонии с природой (животными и растениями), способный одним своим присутствием успокоить людей и превратить их нетерпение в понимание, их жалость к себе — в благодарность. Еще совсем молодым он не смог спасти свою возлюбленную Устину, умершую в родах, и, что не менее ужасно, скрывал ее, лишив церковного причастия, чем подверг опасности ее душу и душу их мертворожденного младенца. Старец Никандр из соседнего монастыря дает Арсению спасительный совет: ты виноват в ее смерти телесной, говорит он, но ты можешь отдать ей свою — не смерть, но любовь. «Любовь сделала вас с Устиной единым целым, а значит, часть Устины все еще здесь. Это — ты. <…> У тебя трудный путь» [Водолазкин 2012: 13].

На протяжении остальной части романа в годы, проведенные на Руси, когда он говорил и когда молчал, а также во время трудного паломничества в Иерусалим Арсений постоянно обращается к Устине, этой своей утраченной, но бессмертной части. Она не откликается. В надежде, что когда-нибудь она ответит, Арсений придает новое направление своей любви, выведя ее за рамки привычных хитросплетений эротического сюжета — ухаживаний, плотского обладания, ревности, сосредоточенности на домашнем очаге и семье. Опустошенный и часто скорбящий, Арсений изливает эту любовь на множество нуждающихся людей и огромную территорию. По замечанию одного из русских критиков, «Лавр» — это «глубокий и страстный любовный роман, в котором любовь вынесена за скобки повествования. Она служит внутренней пружиной, приводящей в движение весь романный механизм и заставляющей главного героя ходить, говорить и двигаться, но при этом остается целомудренно и загадочно укрытой от читательских глаз»{27}. Безусловно, утрата любимой и утрата старца — потери очень разные, однако Арсений устанавливает с Устиной такую же, как Алеша — с покойным Зосимой, целомудренную духовную связь, превращающую внешнего человека в живой внутренний текст. Происходит размывание границ между видами любви (эросом, Филией, сторгэ,