Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых - Пол Контино

агапэ), и все они приобретают одинаковую эмпатическую актуальность. У Гроба Господня в Святом городе, в час отчаяния, сравнимый с ночью, когда Алеша боялся, что предал Зосиму, Арсений умоляет подать ему знак, что он на правильном пути к Устине, чтобы он мог идти вперед с этим знанием. Стоявший у Гроба Господня старец отвечает ему:

Какого знака ты хочешь и какого знания <…>. Разве ты не знаешь, что всякий путь таит в себе опасность? <…> Вот ты говоришь, что тебе мало веры, ты хочешь еще и знания. Но знание не предполагает духовного усилия, знание очевидно. Усилие предполагает вера. Знание — покой, а вера — движение [Водолазкин 2012: 363].

Подвиг этой постоянно меняющейся веры-движения порождает деятельную любовь. Как и в модели Зосимы, продиктованные ею поступки не всегда понятны. По возвращении на Русь Арсений лечит чумных больных в Пскове, обретая известность целителя, и уходит в монастырь. Однако слава следует за ним, так как его искусство врачевания и предсказания почти равнозначны чудесам; жизнь героя и ожидания, связанные с его смертью, начинают напоминать то, как обстояло дело со старцем Зосимой. Арсений, носящий теперь имя Амвросий, становится отшельником Лавром. На последнем этапе своего пути он окончательно теряет счет времени. И в поразительных последних главах романа нам открывается, что если мы открыто противостоим ошибке, греху или просто дикой случайности в мирском линейном времени, то оно будет повторяться вновь и испытывать нас до тех пор, пока мы их не исправим.

В июле 2016 года Роуэн Уильямс выступил на TED с лекцией о «Лавре» Водолазкина, в которой определил задачу Арсения как «примирение с собственным бессилием». Его задача — прожить свою жизнь так, «чтобы уступить место той утраченной другой личности». Это «самообнажение», но не самоуничтожение. Как отмечает Уильямс, поиск своего обнаженного я ведет не к его отрицанию, но к расцвету правильных отношений, уточняемых, исполненных внимания, открытых, которым посвящены «все великие романы Достоевского». Уильямс неоднократно выступал по поводу «Лавра», как правило, выводя его «таинственный и непроницаемый» персонализм от Достоевского, писателя, у которого «творческий потенциал каждого человека есть бездна риска и опасности»{28}. Как отметил в этой книге Пол Контино, персонализм не есть индивидуализм. Личность появляется на сцене уже встроенной в сообщество. В контексте православного христианства личность сама по себе соборна — это столь дорогое Достоевскому представление восходит к Троице. А поскольку деятельно любящее я является не автономным декартовским я (сущностью, неизвестной восточному православному христианству), но личностью как частью сообщества, оно может низводить себя только до определенных пределов. Личности не обращаются в ничто. Поскольку православное мировоззрение не признает пустоты (никакое пространство не является пустым по определению), в качестве минимальных структурно необходимых элементов это мировоззрение требует и «я», и «другого». Когда мои глаза устремлены на внешний мир, глаза других уже смотрят внутрь меня — независимо от того, вижу я их или нет. То, что лежит «где-то там», — это отношения, которые пока латентны, их потенциал еще не реализован.

«Лавр», безусловно, представляет собой житие святого. Но можем ли мы, придерживаясь концепции, которую изложил в этой книге Контино, рассматривать его и как историю Алеши? В какой-то степени да. Конечно же, XV век — это не XIX столетие Достоевского. Водолазкин ненавязчиво вплетает в ткань романа то, что мы можем принять за чудеса: блаженных юродивых и старцев, ходящих по воде, кусок монастырского хлеба в пещере Лавра, который месяц за месяцем не убывает в размерах. Ни повествователь, ни персонаж, о котором он рассказывает, ничуть не удивляются этим фактам, которым они либо были свидетелями, либо слышали о них из достоверных источников. В мировоззрении Лавра они представляют собой всем понятную реальность, такую же, как неотвратимость мучительной смерти, чумы, погодных катаклизмов и смертельных опасностей, подстерегающих в дороге. Ужасающий повседневный быт Псковской земли описывается в безмятежном ключе: «Пресимпатичное, словом, повествование, полное мягкого юмора, внутреннего спокойствия и тихой любви»{29}. Одним словом, история эта не только о персонаже того же типа, что и Алеша, но и повествуется она в молитвенном, насыщенном Писанием диапазоне Алеши. Этот диапазон, не ведающий ни паники, ни страха, царит в сознании читателя на протяжении всего романа «Лавр», хотя порой поразительные переключения стилистических и языковых регистров Водолазкина дезориентируют не меньше, чем не внушающие доверия выпады рассказчика у Достоевского.

Из этого следует, что благоразумие и инкарнационный реализм определяют как тональность повествования, так и перечень поступков героев. И к достоинствам книги Контино, при всем ее богатом научном аппарате, относится то, что она побуждает нас дополнить многочисленные нетривиальные исследования «Братьев Карамазовых» простым, неспешным, пристальным перечитыванием того, что нам уже знакомо. То, что мы узнаем о «третьем сыне, Алеше» (часть I, книга первая, глава 4), как никогда прежде достойно повторения в сегодняшнем моральном климате. Алеша — не фанатик, не мистик, он просто любит людей и хочет им помочь. Он немногословен, и хотя события часто огорчают его, он ничему не удивляется, ничего не пугается, редко осуждает и совсем не помнит обид. По большому счету, самые разные люди, от шутов до циников и многочисленных разобиженных, травмированных личностей, отчаянно хотят, чтобы он был рядом. Возможно, в том, как Достоевский обрисовал своего Алешу, больше всего поражает полное слияние в его личности сакрального и профанного, метафизического и земного. Мы осознаем, что «инкарнационный реализм» полностью совместим с тем, что в окружающем мире именуется чудесами; он также может быть совместим со многими гуманистическими разновидностями материализма{30}. Сосредоточенность Контино на Алеше как воплощении благоразумия выполняет ту же интегративную работу. Рассуждая о добродетелях, Йозеф Пипер называет благоразумие «образцом и „матерью“ всех остальных главных добродетелей», каким бы неожиданным и неочевидным это ни показалось современному уму, воспитанному на обычном театральном героизме; только благоразумный человек «может быть справедливым, храбрым и сдержанным», пишет Пипер, и мы хороши и поступаем хорошо только в той мере, в какой мы благоразумны [Pieper 1966: 3–4]. Опять же, следование Алеше как образцу не защищает человека от неудачи. Оно лишь позволяет действовать так, чтобы не усугублять неудачу. Денис Тернер, обобщая сказанное Фомой Аквинским, называет рассудительность «умением видеть нравственный смысл человеческих ситуаций, то, какими истинными стремлениями они вызваны» [Turner 2013: 180]. Можно с уверенностью сказать, что миссия Алеши в «Братьях Карамазовых» заключается в том, чтобы помочь каждому из прочих главных героев определить, в чем заключается их «истинное стремление». Как мы убедились из рассказа Контино о событиях в жизни каждого из братьев, происходивших в течение полудюжины дней, эта миссия может оказаться неблагодарной. Помочь Алеше выполнить ее мог только «внутренний Зосима».

*