Дар дождя - Тан Тван Энг

Я пожал ему руку.

Когда я вернулся, Изабель выбежала на веранду.

– Их обоих отправили на строительство железной дороги в Бирму. Мне очень жаль.

Она слегка пошатнулась, но быстро обрела равновесие. Я протянул к ней руки, но она не двинулась с места.

– Твои японские друзья… – начала она. – Как Эдвард с Питером могли им навредить?

Мои руки упали вниз пустыми, а она отвернулась и ушла.

– Я знаю, что ты сделал больше, чем мог, – сказал отец, когда вернулся из конторы, где работал с представителями японской армии. – Остается только надеяться, что она тебя простит.

Он на секунду задержался, потом решил, что ему больше нечего сказать, и ушел в свою комнату.

Я спрашивал себя, действительно ли сделал все, что мог и что еще я должен был сделать. И решил встретиться с Эндо-саном.

Увидев, как я вытаскиваю лодку из приливных волн, он обрадовался.

– Я по тебе скучал. Саотомэ-сан чем-нибудь помог?

– Нет, ничем.

Я всмотрелся в лицо Эндо-сана, и в памяти всплыли слова Саотомэ: «Он – тот, кем еще недавно был я». Неужели Эндо-сан в конце концов превратится в него? Культурного, утонченного, но с налетом равнодушия, которое постепенно просачивалось в его кровь, чтобы в итоге завладеть всем существом?

– Но тебе все же удалось хоть что-то выяснить. Моя личная печать пригодилась? – спросил он, слишком хорошо меня зная.

– Да. Их отправили на строительство железной дороги.

Он со свистом втянул воздух.

– Мне очень жаль.

– Вы знали о… склонностях Саотомэ-сана?

– Да.

– Знали, и все равно послали меня туда, к нему?

– Я знал, что ты устоишь. Поэтому я был рад, что сестра с тобой не поехала. Если бы он не смог получить тебя, он бы взамен захотел ее, а о ее силе мне ничего не известно.

– Он сказал, что когда-то был таким же, как вы. И что вы со временем станете таким же, как он.

– А ты что думаешь?

– Думаю, что вы хотите, чтобы я этому помешал.

– Ты наконец-то становишься взрослым.

На меня навалилась усталость, накопившаяся за поездку в Куала-Лумпур. Мне было невыносимо вспоминать, с каким лицом отец меня выслушал.

– Можно переночевать здесь?

– Конечно. Давай пойдем приготовим ужин. У меня на вечер много работы. Хироси-сан все чаще отсутствует.

– Как он себя чувствует?

– Хуже. Я посоветовал ему попросить о переводе домой, но он отказывается.

– Может быть, он сможет восстановить силы в доме на горе Пенанг? – сказал я, не подумав.

Эндо-сан внимательно посмотрел на меня.

– В доме на Горе? Да, это хорошая мысль.

Мы шли по тихому пляжу к огоньку его дома, мерцавшему сквозь подвижные просветы между деревьями, а у нас за спиной погрузился в пучину день.

Через несколько месяцев, после того как японцы одержали победу над Малайей, жизнь постепенно наладилась, словно взвесь осела в пруду. Мы жили в постоянном страхе, окутавшем нас, как кокон, пока не перестали его замечать. Иногда что-то происходило, словно пруд взбаламучивали палкой, и мы снова становились перепуганными и взбудораженными, притупившийся было страх снова обострялся.

Я каждый день ездил на работу с Эндо-саном и его армейским шофером. И каждый день отец в угрюмом молчании наблюдал, как меня забирает черный «Даймлер», когда-то принадлежавший ему. Изабель со мной не разговаривала, оставшиеся слуги смотрели на меня, как на пустое место. Я никогда раньше не чувствовал себя в такой изоляции. В японской же администрации я чувствовал себя почти как дома. Там ко мне относились куда приветливее, чем в семье.

Мне выделили небольшой стол рядом с кабинетом Эндо-сана. В здании еще оставалась часть мебели и вещей, раньше принадлежавших резидент-консулу. Когда я занимался документами и отчетами, сверху на меня смотрел портрет императора Хирохито.

Я стал делопроизводителем: составлял документы и готовил черновики ответов военным и гражданским чиновникам по всей стране. Я переводил приходившие из Сингапура консульские инструкции: открыть школы и проводить обучение на японском; каждый должен кланяться японскому флагу и научиться петь Кимигаё на работе и в школах перед началом каждого рабочего или учебного дня. Мне также приходилось переводить сводки о казнях, что наполняло меня возмущением и выводило из себя. Эти сводки расклеивали в людных местах по всему Джорджтауну. Под всеми переведенными документами стояло мое имя. Мне было интересно, сколько еще было в Малайе тех, кто оказался в таком же положении, заработав дурную славу «джао-коу» – «прихвостней».

После работы я тренировался с Эндо-саном или персоналом консульства. Горо, офицер, обозвавший меня полукровкой, меня избегал, но в обшитом деревом додзё я видел, как он устраивал спарринг с другими офицерами на сосновом полу. Горо был грубым и быстрым, а его движения – жесткими, рассчитанными на уничтожение противника. Я изо всех сил старался, чтобы время наших тренировок не совпадало.

В один из дней, когда его самочувствие улучшилось, Хироси созвал владельцев крупных предприятий и видных представителей общин Пенанга и сообщил им, что Саотомэ в Куала-Лумпуре издал приказ, чтобы китайские коммерсанты каждого штата внесли в правительственную казну по пятьдесят миллионов малайских долларов.

– Но это нелепо, – возмутился Таукей Ийп. – У нас нет таких денег.

Ему вторил гул собравшихся.

– Этим вы продемонстрируете преданность императору. Нам продолжают сообщать, что отдельные антияпонские элементы пытаются нанести нам урон. Такую информацию получает Фудзихара-сан, – покашливая, сказал Хироси, имея в виду маленького тихого человечка, который возглавлял местный отдел кэмпэнтай.

Фудзихара был угрюмым, с проницательным взглядом и тонким ртом, окаймленным маленькими усиками той модной формы, которая особенно нравилась японским крайним националистам. Я пытался не иметь с ним дел, зная, что он не забыл день, когда Горо привез его в Истану и моя сестра в них стреляла. Эндо-сан заверил меня, что Истана не будет реквизирована, но мне не хотелось давать японской тайной полиции лишнего повода для конфискации нашего дома.

Кэмпэнтай пользовался дурной славой, и мне не хотелось знать, скольких невиновных его сотрудники ночью вытаскивали из постелей, потому что на тех указали информаторы в масках, и семьи больше никогда их не видели. Именно такие вещи баламутили осадок нашего существования.

Китайские предприниматели выходили с совещания, и я чувствовал на себе их презрение. В их глазах я оставался в достаточной мере китайцем и был все равно что бродячая собака, роющаяся в объедках.