Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

к ним домой, чтобы взять еду отряду, окруженному бандами. Он не знал языка, на котором говорила Гюльсенем, и сын сказал, что его зовут Владимир, что он приехал помочь горцам в их борьбе за свободу.

Гюльсенем не забыла ни одного мужчину, что ушел из их аула. Каждому нашлось место в живой картине ее ковра. На их папахах и буденовках горели пятиконечные звезды. И лишь Владимир отличался от всех бескозыркой. Да и глаза у него были не темно-карими, не черными, а такими, словно небо Дагестана отломило от себя две бирюзинки и положило под его светлые брови.

А впереди отряда развевалось алое знамя.

Гюльсенем ткала днем и ткала ночью, при свете солнца и при свете звезд.

И вот когда ковер был готов, все женщины аула собрались у нее в доме, потому что можно было уже срезать со станка ковер. Гюльсенем по обычаю испекла пироги из тыквы.

Десятки женских рук потянули ковер с крыши. И он свободно расстелился с крыши и до земли, закрыв всю стену дома. А сверху на край ковра положили на крыше тяжелые камни, чтобы, не дай бог, порыв ветра не сбросил его. Каждая женщина, отходя, любовалась рисунком и с возгласом радости находила в нем своего мужа или сына.

А в это время в соседнем ауле шла кровавая резня. Бандиты за то, что погибло несколько человек из их отряда, мстили мирному аулу, убивая стариков и детей.

Поздно вечером женщины разошлись по домам. А Гюльсенем легла спать на крыше, на краю ковра, потому что ковер, в нитях которого горели краски самой природы, должен был целую ночь пролежать под открытым небом, чтобы на рассвете роса пала на его узор, как и на живые цветы земли, чтобы солнечные лучи выпили росинки с ковра, как с цветов и трав.

Как только Гюльсенем легла на край этого ковра, она почувствовала такую слабость, словно усталость всей земли вошла в ее тело…

Между тем бандиты приближались к их аулу. Шли они уверенно, зная, что нет в этом ауле мужчин, которые могли бы постоять за своих жен и детей.

Но вдруг, выходя из-за холма, вскрикнул их атаман. И вся банда как бы окаменела. Там, внизу, над аулом, мирно спящим, занимался рассвет. И партизанский отряд во главе со своим стальным командиром, одно имя которого бросало врагов в дрожь, с поднятыми ружьями шел им навстречу. Бандиты рысью пустились обратно, и бежали до тех пор, пока действительно не наткнулись на отряд Басира.

Долго-долго ущелья передавали друг другу эхо выстрелов и цокот конских копыт.

А когда с первыми солнечными лучами отряд Басира, разбив банду, вошел в аул, все увидели… самих себя, запечатленных в рисунке ковра, увидели и тех, кого уже не было среди них. И тогда весь отряд снял шапки, чтя память своих погибших товарищей и матери командира, уснувшей вечным сном.

И никто из них не знал в те минуты, что ночью весь аул был спасен ковром Гюльсенем.

— Патимат, — отважилась я спросить после долгого молчания, — а где сейчас этот ковер Гюльсенем?

— Он в ауле Ахты, — задумчиво ответила Патимат, — говорят, там жила Гюльсенем. Сама я никогда его не видела, но люди говорили, что другого такого нет на всем белом свете.

Позже я побывала и в далеком ауле Ахты. Но там чудесного ковра Гюльсенем не было.

Расстроенная, я стала расспрашивать о нем у самой старой ковровщицы аула. Загадочно улыбнувшись, она сказала мне:

— Не огорчайся, доченька. Не обязательно видеть тот самый ковер. Ты видела другие ковры. А главное, ты повидала альпийские луга, те самые… А разве не с них брала наша Гюльсенем свой узор? Разве не на этих лугах собирала цветы и корни, чтобы сварить краски, свежие, как сами луга? Ты видела женщин, похожих на Гюльсенем. И наших мужчин, которые ведут свой род от самого Басира. Разве можно сказать теперь, что ты не видела ковра Гюльсенем?..

Как права была она, эта мудрая женщина, повидавшая жизнь. Не все ли равно, жила ли на свете Гюльсенем или ее придумали люди. Разве в моем родном ауле не видела я женщин, чьи руки всю жизнь работали так же проворно, как золотые руки Гюльсенем?

…А впереди лежала горная дорога с пастбищами и сенокосами по сторонам, с гулом комбайнов, с точкой самолета в необъятном просторе, с большими горами, где бьются сердца маленьких родников. Она раскручивалась, как старая немая кинолента, полная событий и судеб. И зрела во мне, и рвалась на бумагу судьба, о которой хочу рассказать я сама.

А ПОМНИШЬ, МАМА?..

Ранним утром Башир сошел с самолета на маленьком районном аэродроме в горах. Зеленое взлетное поле напоминало скорее пастбище, тем более что совсем рядом пристроились овцы, не обращавшие никакого внимания на самолеты. И только пожилой небритый пастух в папахе из овчины остановил взгляд на Башире и тут же отвел глаза. Это было обычное любопытство горца: вроде и хочется узнать, что за новый человек сошел с самолета, и присматриваться совестно.

И этот воздух, пропитанный травами и цветами, чистое небо, слабый говор невидимых родников — все это, близкое с детства, и, казалось, почти забытое, живо и остро напомнило Баширу дом, мать…

Была пора сенокоса. И все вокруг дышало жаркой спелостью трав. Башир остановился, вбирая в себя воздух. Так дышит горожанин, попавший в горы впервые. Так заглатывает утреннюю целительную свежесть тот, кто боится: а вдруг завтра будет поздно. Мысли постепенно прояснялись, а в сердце, придавленном камнем тревожного известия, чуть оживала надежда.

Вчера в сибирском городе, где он жил и работал инженером-строителем, Башир получил телеграмму. Это случилось как раз в тот момент, когда госкомиссия принимала здание Дворца культуры. Осмотр уже подходил к концу, и Башир, не сводивший глаз с молчаливого председателя комиссии, уже угадывал по его посветлевшему лицу, что все будет хорошо, и радовался этому. Еще бы. Этот дворец был их гордостью, их любимым детищем. И теперь готовился стать украшением нового города. С тех пор как заложили нулевой цикл, не было дня, чтобы Башир по дороге на службу не заглянул на стройку. А в выходной, отправляясь в лес или на озеро, они заворачивали сюда всей семьей. И пока сын Абдула с жадностью девятилетнего мальчишки хватал то кирпичи, то железки, они с женой обсуждали, как будут ходить сюда на концерты, а дочь Валентина, которой было уже пятнадцать, — на танцы.

Дворец был