Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

пожалуй бы, повернул обратно, если бы не это кладбище, старое кладбище с железной оградой, скрепленной кое-где обрывками проволоки да пружинными сетками от кроватей.

По узкой каменистой улочке Башир спустился вниз. Женщины у водокачки судачили о чем-то, ко смолкли, увидев незнакомого человека. Они не узнали его, и он не узнал их.

Где же стоял их дом? Где дом, обнесенный глыбами нетесаного камня? Сгорая от стыда, Башир остановился посреди улицы, не зная, куда идти дальше. Не было никаких прежних примет, даже от мелкой речушки, что текла посреди дороги, речушки, в которой хозяйки мыли кастрюли да тазы, не видно следа.

— Ты кого ищешь, дядя? — услышал он тоненький голосок.

Мальчик лет четырех смотрел на него, задрав кудрявую голову. Рядом с ним вертелся ягненок, такой же кудрявый, только белый.

— Скажи, где здесь дом Абдулы? — спросил Башир, стесняясь самого себя.

Все-таки хорошо, что встретился ему ребенок. Хоть не пришлось позориться.

— Это того Абдулы, что работает мельником? — спросил мальчик.

— Нет, нет.

— А-а, садовника?

— Да нет же.

— Другого Абдулы я не знаю.

— Ну, где дом Аминат?

— Ах, Аминат, — обрадовался мальчик. — Пошли, покажу. — И он побежал вперед, поминутно оглядываясь на ягненка, который послушно пошел за ним.

«Раз мальчик не сказал ничего, значит, она жива», — быстро сообразил Башир, и надежда снова затеплилась в нем. Ему захотелось помчаться, как этому мальчику, ногой распахнуть ворота, крикнуть с порога: «Мама, это приехал я, Башир!»

Сейчас, когда и родной дом, и мать были рядом, когда до них оставалось каких-нибудь три-четыре шага и всего минута до встречи, он понял, как любит мать, как любил ее всегда, как истосковался по ее голосу, запаху, нежности…

— Вот дом Аминат, дядя, — и мальчик остановился у голубых ворот. За ними сквозь зелень деревьев просвечивал дом, крытый железом, сверкающий свежей краской.

Башир опять растерялся.

— Ты, наверно, напутал. Мне нужна Аминат, которая работает в школе уборщицей, — сказал он с досадой.

— Она и работала в школе уборщицей, — чуть обиженно проговорил мальчик.

«Почему «работала»?» — быстро и тревожно подумал Башир. И тут же успокоил себя: «Наверное, ушла наконец, послушалась-таки. Давно ведь уговаривал ее оставить работу».

И этот нарядный дом, ухоженный, прибранный, успокаивал. Разве в таком доме может случиться несчастье? Нет. Там, где беда, все запущено, все заброшено…

Башир даже повеселел. Он даже хотел было спросить у мальчика, как чувствует себя Аминат, но что-то удерживало его от этого вопроса.

А рука уже нетерпеливо открывала створку ворот.

На высоком белом крыльце молча толпились женщины. Много женщин… На скрип ворот все они обернулись и тоже молча уставились на него.

— Башир! — наконец выкрикнул кто-то.

И сразу все окружили его.

— А как она ждала тебя, все смотрела на двери.

— Осиротел ты совсем, как кукушкино яйцо.

Башир тупо смотрел на женщин. На какой-то миг крыльцо и женщины приподнялись перед его глазами, а потом опустились, как на качелях.

«Все читала твои письма, — доносилось до него из далекого далека. — Все из рук не выпускала. Спасибо тебе, что так часто радовал ее».

— «Упрекают, — с горечью подумал Башир. — Намекают, что почти не писал».

И сожаление о том, чего уже не вернуть, вспыхнуло в нем, как молния. Ее острая стрела прошла сквозь сердце, пробила его, как тучу, наполненную дождем, и он заплакал…

А потом Башир сидел на диване рядом с дядей Мустафой, братом отца, и Мустафа, как мог, утешал его.

С тех пор как они расстались, дядя сильно постарел. Его бороду и волосы словно облили белой пеной, а лицо изрезали глубокие морщины. Под глазами, выцветшими и потухшими, мешочки обвислой кожи. Прежним был только шрам на подбородке. Дядя, вернувшись с фронта, любил рассказывать, как ему достался этот шрам. Баширу всегда казалось, что дядя потому такой красивый, что у него на подбородке шрам. И часто маленький Башир перед зеркалом сжимал свой подбородок, делая на нем складку, и тогда ему казалось, что он выглядит мужественно, как настоящий солдат.

— Ты, сынок, держись, как подобает мужчине, — вразумлял его Мустафа. — Ты делал для нее все, что мог. Тебе не в чем себя упрекнуть. А вот другие сыновья за десять лет и письма не пришлют матери.

«О каких письмах они все говорят?» — подумал Башир, уже засыпая.

Долгая дорога да пережитые волнения сморили его. А когда проснулся так же неожиданно, как и уснул, то по особенной, знобящей, предутренней тишине догадался, что ночь прошла и он вступает в новый день, как в другой мир, где у него больше нет матери.

И хотя Башир, как и многие сыновья, редко виделся с матерью и даже не часто вспоминал о ней, все же сознание, что она есть, что она по-прежнему живет там, где осталось его детство, в маленьком домике за каменным забором, в чистом краю, окруженном горами, и уверенность, что так будет всегда, что иначе и быть не может, — это сознание делало его сильным и уверенным.

Теперь он остался один на один с жизнью.

Башир огляделся. Он узнал ту большую комнату, где в зимние морозные вечера они спали у очага на полу. Теперь пол был выстлан новыми досками. Над диваном домотканый яркий ковер. У стены трехстворчатый шифоньер.

Башир шагнул в другую комнату, и рука его нащупала выключатель за дверью. Резко ударил в глаза свет. Эта комната была совсем маленькой. Терпкий запах лекарств пропитал ее насквозь, хотя окно было открыто. Напротив окна у стены стояла высокая кровать с никелированными спинками. Пышно вздымалась в изголовье гора пуховых подушек.

«Наверное, здесь…» — подумал Башир и, сдерживая дрожь, подошел к кровати. Возле нее на столике стоял сундучок. Это был тот самый сундучок-шкатулка, который в детстве так притягивал Башира. Повернув точеный ключик, он, бывало, открывал чугунную крышку и, сдерживая дыхание, заглядывал внутрь. Чего там только не было, в этом мамином сундучке: и бусы, и четки, и пуговицы. Глаза разбегались. Нетерпеливо зачерпывал он руками все это богатство и рассыпал на столе. Зимними вечерами при свете чираха эти дешевые бусы, эти сломанные пуговицы вспыхивали, как сокровища Аладдина.

И сейчас, как тогда, Башир с волнением повернул ключ, откинул крышку. Но в сундучке не было ни четок, ни бус. Только пачка писем, перетянутых резинкой. Разочарованный, он уже хотел захлопнуть крышку, как внимание его привлек адрес на конверте. Кто бы это мог писать матери? И не об этих ли письмах они говорили?

Он вытянул из пачки один конверт. В нем оказался корешок от денежного перевода и письмо. Корешок Башир