Вавилон - Ребекка Ф. Куанг

какие люди и вещи проходят через них, но и были ли их цели законными.

— Птичка, — вздохнул Рами. Серебряные паутинки затянулись вокруг его шеи; глаза выпучились. Помоги...

— Не двигайся. — Робин дернула за нити. Они были липкими, но податливыми, ломкими; в одиночку из них было не выбраться, но без помощи не обойтись. Сначала он освободил шею и руки Рами, потом вместе они вытащили Викторию из паутины, хотя ноги Робина при этом запутались. Казалось, что паутина отдает только тогда, когда может взять. Но ее злобные удары прекратились; та самая пара, которая вызвала тревогу, похоже, успокоилась. Рами освободил свои лодыжки и отступил назад. Какое-то мгновение все они смотрели друг на друга под лунным светом, озадаченные.

— Ты тоже? — наконец спросила Виктория.

— Похоже на то, — сказал Робин. — Тебя послал Гриффин?

— Гриффин? — Виктория выглядела озадаченной. — Нет, Энтони...

— Энтони Риббен?

— Конечно, — сказал Рами. — Кто еще?

— Но он мертв...

— Это может подождать, — прервала Виктория. — Слушай, сирены...

— Черт возьми, — сказал Рами. — Робин, наклонись сюда...

— Нет времени, — сказал Робин. Он не мог пошевелить ногами. Нити перестали множиться — возможно, потому, что Робин не был вором, — но паутина стала невероятно плотной, растянувшись через весь парадный вход, и если Рами подойдет ближе, он боялся, что они оба окажутся в ловушке. — Оставьте меня.

Они оба начали протестовать. Он покачал головой.

— Это должен быть я. Я не участвовал в заговоре, я понятия не имею, что происходит...

— Разве это не очевидно? — потребовал Рами. — Мы...

— Это не очевидно, так что не говори мне, — шипел Робин. Вой сирены был бесконечным; скоро полиция будет на зеленом поле. — Ничего не говори. Я ничего не знаю, и когда они будут меня спрашивать, я скажу именно это. Просто поторопись и уходи, пожалуйста, я что-нибудь придумаю.

— Ты уверен... — начала было Виктория.

— Иди, — настаивал Робин.

Рами открыл рот, закрыл его, затем наклонился, чтобы забрать украденные материалы. Его примеру последовала Виктория. Они оставили только два слитка — умно, подумал Робин, ведь это было доказательством того, что Робин работал один, что у него не было сообщников, которые исчезли вместе с контрабандой. Затем они спустились по ступенькам, пересекли зеленую зону и вошли в переулок.

— Кто там? — крикнул кто-то. Робин увидел, что на другом конце четырехугольника покачиваются лампы. Он повернул голову и прищурился в сторону Брод-стрит, пытаясь разглядеть хоть какие-то следы своих друзей. Они сбежали, все получилось, полиция придет только за ним. Только за ним.

Он сделал дрожащий вдох, затем повернулся лицом к свету.

Гневные крики, яркие лампы в лицо, крепкие руки на его руках. Робин с трудом осознавал, что произошло в течение следующих нескольких минут; он помнил только свой смутный, бессвязный бред, какофонию полицейских, выкрикивающих ему в ухо различные приказы и вопросы. Он пытался придумать оправдание, какую-нибудь историю о том, как увидел воров, попавших в паутину, и как они схватили его, когда он пошел их остановить, но все это было бессвязно, и полицейские только смеялись. В конце концов они освободили его от паутины и привели обратно в башню, в маленькую комнату без окон в вестибюле, пустую, если не считать единственного стула. Дверь была закрыта небольшой решеткой на уровне глаз; она больше напоминала тюремную камеру, чем читальный зал. Он подумал, не первый ли он оперативник «Гермеса», задержанный здесь. Он подумал, не является ли слабое коричневое пятно в углу засохшей кровью.

— Вы останетесь здесь, — сказал констебль, застегивая наручники на руках Робина за спиной. — Пока не прибудет профессор.

Они заперли дверь и ушли. Они не сказали, какой профессор и когда они вернутся. Незнание было пыткой. Робин сидел и ждал, колени тряслись, руки дрожали от волн и приливов тошнотворного адреналина.

Ему пришел конец. Возврата к этому, конечно, не было. Было так трудно быть исключенным из Вавилона, который вкладывал столько сил в свои с таким трудом добытые таланты, что предыдущие студенты Вавилона были помилованы почти за все виды преступлений, кроме убийства.* Но, конечно, воровство и измена были основанием для исключения. И что тогда? Камера в городской тюрьме? В Ньюгейте? Его повесят? Или его просто посадят на корабль и отправят туда, откуда он прибыл, где у него не было ни друзей, ни семьи, ни перспектив?

В его сознании возник образ, который он держал под замком уже почти десять лет: жаркая, без воздуха комната, запах болезни, его мать, лежащая рядом с ним, с посиневшими на глазах щеками. Последние десять лет — Хэмпстед, Оксфорд, Вавилон — все это было чудесным очарованием, но он нарушил правила — разрушил чары — и скоро очарование спадет, и он снова окажется среди бедных, больных, умирающих, мертвых.

Дверь со скрипом открылась.

Робин.

Это был профессор Ловелл. Робин искал в его глазах хоть что-то — доброту, разочарование или гнев — хоть что-то, что могло бы предсказать, чего ему следует ожидать. Но выражение лица его отца, как и прежде, было лишь пустой, непостижимой маской.

— Доброе утро.

— Присаживайся. — Первое, что сделал профессор Ловелл, это расстегнул наручники Робина. Затем он провел его по лестнице в свой кабинет на седьмом этаже, где сейчас они сидели лицом друг к другу так непринужденно, словно собрались на еженедельное занятие.

— Тебе очень повезло, что полиция связалась со мной первой. Представьте себе, если бы они нашли Джерома. Ты бы сейчас был без ног. — Профессор Ловелл наклонился вперед, сцепив руки над своим столом. — Как долго ты воровал ресурсы для Общества Гермеса?

Робин покраснел. Он не ожидал от профессора Ловелла такой прямоты. Этот вопрос был очень опасным. Профессор Ловелл, очевидно, знал о Гермесе. Но как много он знал? И как много Робин мог солгать? Возможно, он блефует, и Робин сможет выкрутиться, если будет правильно подбирать слова.

— Говори правду, — сказал профессор Ловелл жестким, ровным голосом. — Это единственное, что может спасти тебя сейчас.

— Три месяца, — вздохнул Робин. Три месяца казались менее ужасными, чем три года, но достаточно долгими, чтобы звучать правдоподобно. — Только... только с лета.

— Понятно. — В голосе профессора Ловелла не было злости. Спокойствие делало его ужасающе неразборчивым. Робин предпочла бы, чтобы он закричал.

— Сэр, я...

— Тише, — сказал профессор