Последние дни Помпеи - Эдвард Джордж Бульвер-Литтон

об арене и львином логовище? С мыслью о Главке она привыкла соединять только понятие о чем-то возвышенном и счастливом. Она не могла себе представить, что его священной голове может грозить какая-нибудь другая опасность, кроме разве от безумия ее любви. Он казался ей предназначенным только для благ жизни. Лишь она одна прервала течение его благополучия. Она не знала, не подозревала, что светлый когда-то поток его жизни порывисто устремился к мраку и к смерти. И вот она искала помощи могущественного египтянина только для того, чтобы вернуть к сознанию рассудок, который она сама омрачила проклятым зельем, и чтобы спасти жизнь, которую она по своей вине подвергла опасности.

– Дочь моя, – сказал Арбак, очнувшись от задумчивости. – Ты должна остаться здесь. Неприлично тебе бродить по улицам и везде встречать грубые пинки рабов. Я жалею о твоем проступке, навеянном любовью, и сделаю все возможное, чтобы поправить его. Подожди здесь терпеливо несколько дней, и Главк выздоровеет.

С этими словами, не дожидаясь ответа слепой девушки, он поспешно вышел из комнаты, задвинув засов поперек двери и поручив надзор за пленницей рабу, приставленному заведовать этой частью дома.

Затем, оставшись один, в глубокой задумчивости, он стал ждать утренней зари, и, когда рассвело, вышел из дома с целью завладеть Ионой, как мы уже видели раньше.

Первым его намерением относительно несчастной неаполитанки было то, что он уже высказал Клавдию, то есть помешать ей принять деятельное участие в процессе Главка, а также оградить себя самого от ее обвинений в прежнем его вероломном покушении на нее, его питомицу, – надо было, во что бы то ни стало, не дать ей разоблачить, какие он имел поводы ко мщению, не допустить ее раскрыть лицемерие его характера и набросить тень сомнения на правдивость обвинения, возведенного им на афинянина. Пока он не встретил Иону в это утро, пока не услышал ее громких обвинений в убийстве ее брата, он и не подозревал, что ему угрожает такая опасность вследствие ее подозрений. Теперь же он радовался при мысли, что предмет его страсти и его опасений находится в его власти. Более чем когда-либо он верил в льстивые предвещания звезд. И когда он пошел к Ионе в комнату, отведенную ей в самом отдаленном конце его таинственного дома, когда он застал ее удрученною посыпавшимися на нее ударами, то в состоянии какого-то оцепенения, то в истерических припадках, он больше помышлял о ее красоте, которую не могло уничтожить никакое испытание, нежели о горе, какое он навлек на нее. С оптимистическим тщеславием, свойственным всем людям, знавшим в жизни одни лишь удачи, он льстил себя надеждой, что когда Главк погибнет, когда имя его будет торжественно очернено законным судом, то он навеки потеряет право на ее любовь, как убийца ее брата, и тогда ее привязанность сменится отвращением. Зато его собственная нежность и страсть, при помощи всех искусных ухищрений, какими он умел ослеплять женское воображение, доставят ему господство в ее сердце, откуда будет позорно изгнан его соперник. Вот каковы были надежды египтянина, но если б они не сбылись, его нечистая болезненная страсть нашептывала ему: «В худшем даже случае теперь она в моей власти».

Однако он чувствовал какую-то тревогу, какое-то беспокойство, всегда сопровождающее опасность быть открытым, даже если преступник нечувствителен к голосу совести, – тот смутный страх за последствия преступления, который часто ошибочно принимают за угрызения совести. Благодатный воздух Кампании тяжело давил ему грудь – бежать бы теперь от опасных мест! И, овладев наконец Ионой, он втайне мечтал, как только он увидит предсмертную агонию соперника, перенести все свое богатство и ее самое, драгоценнейшее из своих сокровищ, в какие-нибудь отдаленные края.

«Да, – рассуждал он сам с собою, расхаживая взад и вперед по комнате, – да, закон, отдавший в мои руки питомицу, отдал мне также и невесту. Далеко, за широкие моря отправимся мы вместе искать новое счастье, новые неизведанные наслаждения. Руководимые звездами, подкрепляемые предчувствиями души моей, мы проникнем в те обширные славные страны, которые, как говорит мне наука, лежат еще неисследованные за пределами морей. Там, быть может, это сердце, пока поглощенное одной любовью, снова проснется для честолюбия – там, среди народов, еще не попавших под римское иго и чье ухо еще не слыхало имени „Рим“, я могу основать новое царство и пересадить туда веру моих предков. Я могу оживить там пепел мертвого фивского владычества, продолжить династию моих венценосных праотцов и пробудить в благородном сердце Ионы радостное сознание, что она разделяет судьбу человека, который вдали от обветшалой, гнилой цивилизации, восстановил первобытное величие и соединил в своей могучей душе атрибуты пророка и царя».

После этого восторженного монолога Арбак собрался идти в суд, присутствовать на процессе афинянина.

Изможденное, бледное лицо его жертвы тронуло его менее, чем крепость его нервов и бесстрашие его души. Арбак принадлежал к числу тех, кто питает мало сострадания к несчастным, зато живое сочувствие ко всему смелому и сильному. Нас всегда привлекают в других черты, имеющие нечто общее с нашей собственной натурой. Герой менее сочувствует несчастью своего врага, нежели мужеству, с каким он переносит беду. Все мы люди, и Арбак, как бы он ни был преступен, также разделял наши общие чувства и слабости. Если б только он добился от Главка письменного сознания в его преступлении, что, конечно, вернее, чем всякий суд погубило бы его в глазах Ионы и избавило бы Арбака от опасности быть открытым впоследствии, – то египтянин употребил бы все свои старания, чтобы спасти своего соперника. Даже и теперь ненависть его прошла. Жажда мщения ослабела: он топтал свою жертву не из вражды, а как препятствие, встретившееся ему на дороге. Тем не менее он твердо, настойчиво держался намеченного им пути, чтобы погубить человека, гибель которого была необходима ему для достижения его целей, и в то время, как он с притворной неохотой и состраданием давал против Главка показание, обвинявшее его, он втайне, через посредство жрецов, подзадоривал народное негодование, которое именно и препятствовало снисхождению сената. Он посетил Юлию, рассказал ей в подробностях про исповедь Нидии и таким образом легко усыпил угрызения совести, которые могли бы заставить Юлию умалить вину Главка, если б она призналась, что сама виновна в его безумии: тем легче это удалось ему, что ее тщеславное сердце любило блеск и счастье Главка, а не самого Главка. Она не чувствовала никакой привязанности к человеку опозоренному. Мало того, она почти радовалась несчастью, унижавшему ненавистную Иону. Если Главк не хотел быть