Счастье - Зульфю Ливанели

– Посмотрите, ходжа, посмотрите на эти свечи, как романтично, не правда ли? Романтизм супружества. Тем не менее с браком неизменно связана одна и та же трагедия: «любовь проходит, а скандалы остаются».

Эти слова заставили обоих широко улыбнуться. Продолжил тему посол:

– Романтизм – это европейское изобретение, а здесь стараются следовать традиции. Замужние женщины тоже очень романтичны. Что это значит? Будучи мужем и женой, вы спорите из-за денег, время от времени жалуетесь на расстройство пищеварения, а потом вдруг все это заканчивается, и, глядя друг другу в глаза при свете свечей, вы обмираете от обожания. Это и есть час романтизма. Видели ли вы когда-нибудь такое?

Профессор чуть не свалился со стула от хохота.

– В этом мире у каждой женщины только одна цель: до конца своей жизни властвовать над мужчиной, поставив его на колени!

Посол покачал головой:

– На этот раз я вас застукал. Эти слова вы позаимствовали у Достоевского.

Ближе к полуночи иностранная молодежь совсем разошлась: сначала с ужасным шумом они распевали «Что бы нам сделать с пьяным матросом», потом три девушки, оставив парня, подхватились и кинулись купаться в море. Стягивая намокшую одежду прямо в воде, они, повернувшись к парню, показали ему зад. Видевшие это гости ресторана и хохотали, и возмущались.

Вдруг захмелевший посол сказал:

– С того момента, как человек стал прямоходящим, женские влагалища сузились. Поэтому самка человека рожает очень тяжело. Беременность протекает сложно, она не может сразу же встать после родов, подобно другим животным. Необходимо, чтобы за ней ухаживали. Эх, и кто же будет кормить ее в период этих долгих дней беременности и материнства? Естественно, мужчина. Мужчина, принадлежащий своей семье. Поэтому все женщины в мире задают всем мужчинам три вопроса: «Куда ты идешь? Когда ты придешь? Ты меня любишь?» И вот так с пещерных времен и до наших дней, в Нью-Йорке, Париже, в Стамбуле – везде одно и то же.

Тут на обоих стариков напал такой приступ смеха, что они уже не обращали внимания ни на кого вокруг. Даже изрядно набравшиеся пивом шумные англичане, оглянувшись, посмотрели на них.

Профессор, взявшись за край стола, выпрямился и сказал:

– Значит, говорите три вопроса?! Куда идешь? Когда придешь? Ты меня любишь? Верно, ей-богу, верно! Да здравствует господин посол!

Вдруг в его затуманенном сознании мелькнуло что-то из написанного Четином Алтаном[47], однако он тут же это забыл.

Когда Профессор поднимался на ноги, Мерьем подумала, что он сейчас свалится. Но в последний момент Профессор сумел сконцентрироваться и, опасно раскачиваясь, направился в туалет.

Голова у него кружилась, внутри разлилось чувство безмятежного счастья, он шел, не чувствуя под собой ног. Ему очень нравилось то, что голова как бы онемела. Впервые за долгое время он чувствовал себя спокойно. Он вошел в ресторан, оплатил счет, не обращая внимания на то, сколько лир дает, а потом спросил, где находится туалет.

Над самодельным туалетом за рестораном висел фонарь. Взглянув на себя в зеркало покрасневшими глазами, он приветственно кивнул сам себе и вышел в сад. От смеха у него болела челюсть.

– Куда ты идешь, когда ты вернешься, ты меня любишь? – повторял он. – Браво, мой посол!

Из-за куста жимолости, на котором висела керосиновая лампа, вышел человек. Они едва не столкнулись. В последний момент, почти коснувшись, они с трудом остановились. Фонарь осветил лицо человека. Профессора будто током ударило, он обмер, не веря своим глазам, и пробормотал:

– Хидает!

Волнистые каштановые волосы, тонкие изогнутые губы. Не о таких ли говорил Оскар Уальд Андре Жиду: «Мне не нравятся ваши губы: они совершенно прямые, как у людей, которые никогда не лгут. Я хочу научить вас лгать, для того чтобы губы ваши стали прекрасны и изогнуты, как губы античной маски».

Губы Хидаета были изогнуты, и довольно причудливо. Это был Хидает его молодости. Ему было не больше двадцати. Минувшие годы сделали Профессора пожилым человеком, однако они не коснулись Хидаета.

Тяжелое опьянение Профессора еще больше усилилось, он уже почти не мог стоять на ногах, казалось, вот-вот упадет на землю.

В свете фонаря человек то появлялся, то исчезал.

Молодой англичанин был так же пьян, они едва не столкнулись головами, и парень с изумленным выражением смотрел на Профессора, не отводя глаз.

А потом, то ли ища опору, чтобы удержаться на ногах, то ли от пьяных эмоций, или по какой-то другой причине, они обнялись. Профессор уткнулся в голое плечо парня в спортивной майке и, бормоча: «Хидает», начал плакать. Непонятно почему – то ли от того, что парень вспотел, то ли от своих слез, во рту появился соленый привкус.

Он еще раз прошептал:

– Хидает!

В этот момент он почувствовал глубочайшее наслаждение, которого не испытывал никогда в жизни, обнимая женщину, сейчас он ощущал, что никогда и ни с кем не обнимался с такой страстью.

Снова и снова он восклицал:

– Хидает! Ах, Хидает!

Но молодой англичанин был настолько пьян, что не мог услышать, что он говорит. От разжал руки Профессора, потянулся к нему изогнутыми тонкими губами, преувеличенно звонко чмокнул его в щеку и, раскачиваясь, пошел в туалет.

Профессор где стоял, там и сел. Он сидел на земле и смотрел на море, пытаясь осознать, что же с ним произошло. Он не мог понять – на море ли он смотрел, или в разверзшуюся внутри него бездну.

Еще несколько раз он прошептал:

– Хидает! Где ты?..

Если бы не пришел посол, он так бы и остался там. С помощью хозяина ресторана они подняли здоровенного Профессора и, держа под руки, довели до пристани, прямо до резиновой лодки.

На обратном пути лодку вел Джемаль. Никто не разговаривал.

Когда они подошли к пристани, Джемаль соскочил и привязал лодку. Потом он помог выйти послу и Мерьем. Оставшийся последним Профессор с трудом поднялся на ногах, он был волей-неволей вынужден взяться за руку Джемаля, чтобы сойти на пристань.

Но Джемаль, чуть только почувствовал руку Профессора на своей обнаженной коже, с ужасной силой толкнул его:

– Не прикасайся ко мне, развратник! – закричал он.

От этого сильного толчка Профессор упал назад, в резиновую лодку, и ударился лицом о сиденье. Посол и Мерьем с ужасом наблюдали за происходящим.

Профессор поднялся.

Ему было ужасно больно, из носа, которым он ударился о доску, текла кровь, держась за край пристани, он пытался подтянуться наверх. Изрядно попыхтев, он сумел забраться на деревянный настил и с трудом выпрямился, зажимая правой ладонью нос, из которого текла кровь. Джемаль стоял на пристани, словно поджидая его. Он еще раз пронзительно закричал: