Урочище Пустыня - Юрий Сысков

— Я еще не решил. Сегодня на раскоп. А завтра посмотрим…

— Ну и ладно. Давайте к столу. А после завтрака — по объектам, согласно штатному расписанию…

— Это вам не на подиуме одним местом крутить. И не по куршавелям шлендрать, — назидательно произнес Садовский, обращаясь к Алене.

Ответом ему был образцово-показательный, как из учебно-методического пособия по самообороне удар локтем под ребра.

— Аргумент, — поморщился Садовский и поцеловал Алену в щечку.

В раскопе они теперь работали вдвоем. Как и в прежние дни, поиски были безрезультатны — попадался всякий ржавый хлам и остатки полусгнившей армейской амуниции. Но в этой исстрадавшейся от войны, обильно политой солдатской кровью земле даже кусок зазубренного металла, в котором угадывался минометный осколок, разорвавшаяся капля пули или рваный фрагмент артиллерийского снаряда был исполнен какого-то особого, зловещего смысла. Он имел свою историю. И свою непрочтенную судьбу. Возможно, это была чья-то смерть. Или чей-то счастливый случай.

Ближе к полудню майская теплынь сменилась пронизывающим ветром, а солнце, подернутое тучами, напоминавшими пушечный дым, поблекло и, словно в ожидании природных катаклизмов скукожилось до яичного желтка. Урочище объяла странная, предгрозовая тишина.

Вдруг со стороны бивуака Полковника раздались крики. Там кто-то с кем-то бранился. Или кто-то кому-то угрожал. Может быть, бранился и угрожал одновременно. Садовский присмотрелся. По склону, подталкиваемый кучерявым и «хлопцем с Запорижжя», спотыкаясь, шел блаженный Алексий. Иногда он оборачивался и, возвышая голос до проповеднической высоты, что-то гневно говорил им. Потом запускал руку в суму и бросал в своих преследователей пригоршни желтого речного песка.

Вскоре они отстали и блаженный Алексий, имевший теперь вид бредущего наугад слепого странника, благополучно добрался до раскопа.

— Что там случилось, дедушка? — спросила Алена.

— Наставляю их на путь богобоязненных, дабы не обрушились в мрачную бездну бездн. А оне что деют? Во что обряжаются, паскудники? Пошло сеют зубья дракона? Не ведают, однако, что силы зла размножаются делением! А посевы добра вызревают плохо — то невозможно отделить зерна от плевел, то одолевают сеятелей всякие беды с победушками — потопы, недороды, засухи. Потому-то и ценен каждый росток добра. В миру и в душе каждого человека, сладчайшее мое дитя…

— А зачем ты безобразничаешь, землей в людей кидаешься? — спросил Садовский.

— Где ты людей увидел? Нехристи это. А что до земли, так я так тебе скажу. Иоанн крестил водой, Иисус Духом Святым… А я, по-твоему, для чего здесь? Крестить прахом земным? Никак. Им отгоняю бесов. Иного не достоин. Зато его у меня вдоволь. На всех хватит…

— Чудной ты, дед… — усмехнулся Садовский.

— Тот бесноватый удари мя в ланиту, как я стал нечистую силу из него изгонять. Из жидовина тож. Се нова бешенина! Только бес не выходит, ибо свиреп он, — жалобным голосом проговорил старик.

Потом, всхлипнув, сказал Садовскому:

— Я искал тебя.

— И я, — в тон ему ответил Садовский. — Нашли мы твою икону.

— Кто?

— Гробный тать. Ты был прав, старче.

— Мне в церкву, стало быть, ее. Буди градам и весям нашим щит и забрало. И во человецех благоволение. А я вот… Возвращаю твой портрет. Сейчас. И навсегда…

Юродивый размотал какую-то ветхую тряпицу и протянул Садовскому фотографию в деревянной рамке.

— Твой пращур?

— Да.

— Отец?

— Дед.

— Стало быть, родня мы с тобой…

Пергаментное лицо старца просияло.

— О чем ты, старче?

— Да как о чем, если не о том же! О том же, о чем и ты…

— Так поведай нам.

— А ты на него похож. Одно лицо! Только сдал сильно. Ой, сдал! И вот что я тебе скажу. Женщин я ценю по стану, мужчин по стати. Дед твой статнее, породистее был. Ты ему не ровня. Нет, не ровня…

— Так ты знал его!?

Садовский выронил из рук саперную лопату и застыл, боясь спугнуть свою удачу, веря и не веря услышанному.

— Как не знать. Случилось это как пришла немчура. Что говорить… Се народ сильный, высокоподнявший рог свой на святую Русь-матушку. Тут он, дед твой, светлая ему память, смертушку свою и принял. В Пустыне, значит… — с волнением заговорил блаженный Алексий. — С тех пор много годочков пролетело. Было дело, печаль душевная меня обуяла. И глубоким сетованием ум я свой во глубину отчаяния погрузил. Но продолжал служить в груде развалин на холме. Место священно! Хоть и поругано и осквернено. Я что думаю… Если душа нуждается в храме, значит это не родившаяся душа. А родившаяся душа и есть храм, ибо она напрямую говорит с Богом и не нуждается в поводырях. Ну да ладно. Так и маялся тут, не чая уже дождаться. Грешен, сомневался. Но молил о душах убиенных. А теперь вот… Своима очама, хотя бы и во сне! Сегодня как раз было мне видение… Во второй раз за мою жизнь грешную. Явился ко мне некий старец ликом подобен солнцу. Источал он аромат, превосходящий миро и мускус. Позволь вкусить от меда твоей доброты, говорю ему. А он поднял правую руку, как бы запечатывая уста мои, и рек так: воскресе Иван из мертвых! Стало быть, так тому и быть. И вот — преставился раб божий к нестареющей жизни! И знаешь что? Сказав это, следом вознесся и сей старец на небеса! И как тут не поверить его словам? Ликуй ныне и веселися Сионе! Ликуй и веселися… Ликуй… и веселися… Эх, многострадальное житие мое… А не пишу я с заглавной буквы в начале моего письма, потому что не ведаю, где начало. Не помню я начала и не знаю, где поставить точку, потому как не знаю, где заканчивается предложение. А если предложение никогда не заканчивается, то точка означает конец жизни и ставится она, когда впереди уже ничего нет… Увижу ли рой ангелов перед блаженной своей кончиной… Чтоб пели мне мелодию приятную, cладостную и спасительную…

Блаженный Алексий засочился слезами и мелко затряс головой.

— Знать, и мне пора. Ох, пора… Уж кая ми теперь польза чуждого терния печальнику быти.

Казалось, он бредит и словам его нет веры.

— Так ты точно знал его? — спросил Садовский, указывая на портрет.

— Я как разглядел тебя поближе — сослепу за него сначала и принял. Нашло на меня… Но вовремя опомнился…

Садовскому многие говорили об этом сходстве. Но с годами оно становилось все более отдаленным. В этом, подумал он, кроется один из парадоксов минувшей войны: деды молодеют — внуки старятся. За то и воевали…

— Нездешний он теперь житель, — продолжал юродивый. — Но я знаю, что отсель началась его дорога. А в конце ее —