Урочище Пустыня - Юрий Сысков

неколебимый трон с его великолепием. И я, грешный, к этому причастен…

— Ты можешь показать место, где он погиб?

— Могу. Но нет там никого. Все, кто был с ним и лег костьми поют ныне с ангелами трисвятое. А я один остался, сирота. Стою перед тобой. Собственной ничтожной персоной…

Внезапно настроение его переменилось и он почти злобно произнес:

— Все копаешь, копаешь. Все что-то ищешь. Гляди, в землю уйдешь, как Святогор-богатырь…

— Так надо, старче.

— Не вижу я тут никого, — забеспокоился блаженный Алексий.

— А где видишь?

— Что заладил — где да где…

— А ты все-таки покажи, — сказал Садовский, дивясь блажи старика.

— А пойдем! Я-то еще помню, где он упокоился. И все наше святое воинство вместе с ним…

Они спустились чуть ниже, где за подковообразным гребнем густо росла осока.

— Рой здесь, — сказал юродивый и Садовский поразился, насколько осмыслен был его прежде замутненный, блуждающий взгляд. — Тут была старица Ларинки, потом топь. Сейчас волглая канавка. А речка — вон она куда побежала. Да, много воды утекло. Как кровушки людской. И все теперь здесь другое… Но деда, дядю папу Ваню моего, ты здесь не найдешь. И не ищи. Нет его под землей… И никого нет… Все там…

Он показал пальцем на небо.

Напару с Аленой Садовский начал копать влажную неподатливую землю, которая чем глубже, тем больше напоминала жидкую грязь. Видимо, где-то близко залегали подземные воды.

А блаженный Алексий, усевшись рядом и внезапно закручинившись, предался размышлениям о превратностях бытия. Он как будто подводил какой-то окончательный итог, взвешивая на невидимых весах что-то себе в оправдание, что-то в укор и окидывая мысленным взором все злополучия и каверзы свершившейся своей судьбы.

— Монастырь учит посту и бдению, удаляя изнеженность и пресыщение. Так? Так. Не владел я ни серебром, ни златом, ни сумою, ни посохом, ни двух одежд не имел. Вся моя земная роскошь — хлеб, вода да печка-буржуйка в углу. И старался, как мог возлюбить бедность, отшельничество, добродетель и Бога. Только не увидела во мне братия ни пустынника, ни пророка, ни тайнозрителя. Стал я никем и остался один. Тогда и явился ко мне посетитель, лицом подобен светочу, с телом, белым как снег. И рек: встань и иди, юрод, пришло твое время. Я — на большак, ругаться миру. Памятуя о том, что юродство Христа ради, подвигоначальника нашего — дело истинных ревнителей благочестия. Но, говорят, легко в скиту — тяжело в миру. Бес-то он нашептывает: соблуди, юродивый, сотвори глум. Я-то обитель покинул, а к миру так и не прибился. Далек я от житий святых отец, хотя и умер для суетной жизни. Да… Скажем, вот красавица с тобой. Оный выпучит на нее око, глядя на ее сменяющие друг друга одеяния и сияющие сандалии…

— Лабутены называются, — вставил Садовский.

— Кого?

— Это я так…

— Так и я так. И сяк. Всякий соблазнится, как же, а я покоен и смиренномудр. А все почему? Изнурил я плоть свою, отринул всякий телесный покой. И как Иоанн Креститель был последним из пророков, так и я стал последним из юродов. Ищи-свищи — не найдешь боле никого. И поныне бденно бодрствую, дабы образом юродства покрывать свое богоугодное житие пред человеки. Сорок лет, как Моисей хожу я по Пустыне… Но со мной нет моего народа… Мой народ полег в этой земле. А другого у меня и нет. Место это называется Череп, по-арамейски Голгофа. Ибо все вокруг усеяно черепами и костьми людей, принявших мученическую смерть. Здесь каждая безымянная высота, каждое селение — Голгофа. Урочища Пустыня, Курляндское, Ольховец, Вязовка, Обжино, Горбы… Это ж все бывшие деревни. Здесь копать не перекопать. Не на одно поколение хватит… А что же я? Служу заупокойную. Паства моя кто под обелиском, кто так. Молюсь обо всех невинно убиенных и без вести попавших, за христиан и нехристей, за иноземцев и иноверцев, ибо молитва направляет к спасению и преумножает любовь. А чем больше мы любим, чем ближе становимся к Богу. Только слаб я, — вздохнул старик. — И не всегда строг к себе. Да и дурак дураком, если по чести. Одно мне прощение — что в храме, что в пути, что в хлевине какой я в заботе обо всех павших пребываю. Скажи мне — пройди по углию разженному из печи и все они тут же восстанут. И пойду! На головешках от ног — а доковыляю! В этом богомудрие мое. Может, мне и зачтется. С легким сердцем ухожу. Свершилось, слава тебе, Господи!

— Не казни себя, дедушка, ты сделал все что мог, — сказала Алена.

— Вам-то многое простится, помяните мое слово. Ох, многое. За то, к примеру, что нешвенную ризу Богоматери нашли.

— Откуда знаешь, старче, что мы ее нашли? — удивился Садовский.

— А икона сказала…

— Так у тебя ее украли.

— Украсть можно вещь. А благодать — неможно. Она себя все одно явит… Другое у меня болит. Многа множества народа полегло здесь. И нет у меня такой молитвы, чтобы всех поднять. Тут и весь причет церковный не сдюжит…

— Ой, что это!? — испуганно воскликнула Алена.

Разгребая лопаткой грязную жижу, она наткнулась на кость. По виду — человеческую.

— Мамочки, здесь кто-то есть…

— Что там, сладчайшее дитя? — встрепенулся блаженный Алексий.

— Здесь кто-то есть, — повторила Алена.

— Быть того не может, — упавшим голосом проговорил старик.

— Постой, ничего не трогай. Я позову ребят, — сказал Садовский.

Он с первого взгляда определил, что перед ним останки человека. Возможно, скелет. Или его часть. Не имея подходящего инструмента и не обладая необходимым опытом, поднимать его было бы слишком рискованно.

Спустя полчаса вокруг находки собралась вся группа Петровича и почти вся зондеркоманда Полковника. Поисковики приступили к работе. Остальные стояли рядом и молча наблюдали за происходящим.

Постепенно взору открылась страшная картина: скелет с развороченными ребрами и перебитым позвоночником, а под ним другой, поменьше. Казалось, он принадлежит подростку. Но светло-русые волосы, собранные в пучок на затылке, свидетельствовали о том, что это — женщина. Очевидно, тот, кто был сверху прикрывал ее собой во время артобстрела. Но ее это не спасло. Погибли оба…

— Одна шпала — капитан, — сказал Петрович.

Помимо остатков петлиц из ямы были извлечены медицинские ножницы, несколько безопасных булавок и садовый нож «Мичуринец», который использовался на передовой для разрезания обуви, одежды и перевязочного материала.

— Девчонка санинструктором была, — сказал Андрей. — Наверное, красавица. Гляньте, как зубы хорошо сохранились. И прическа. А стальная заколка — просто в идеальном состоянии…

— Кажется, «краб» называется… — сказала Юля, не в силах удержаться