Беззвездное море - Эрин Моргенштерн

Он не понимает, как Хранитель умудряется сохранять спокойствие. Он вообще ничего не понимает в том, что сейчас происходит, но продолжает дышать, и как только дыхание становится мерным, Хранитель снимает руку с его плеча, и он остается в кресле.

Достав с книжной полки бутылку, Хранитель наполняет стакан прозрачной жидкостью и ставит его перед Закери.

– Выпейте это, – говорит он, оставляет бутылку и отходит. Он не добавляет: “Вам станет легче”, – да Закери и не верит, сидя сейчас в этом кресле, что хоть когда-нибудь ему станет пусть на чуточку легче, но все равно выпивает и закашливается.

Легче ему не становится.

Становится явственнее, острее и хуже.

Закери ставит стакан рядом с тетрадью Хранителя и пытается сосредоточиться на чем-то еще, на чем-то, не связанном с только что пережитым ужасом, который снова и снова прокручивается у него перед глазами. Он смотрит в открытую на столе тетрадь и невольно читает, сначала одну страницу, потом другую.

– Да это же любовные письма! – в удивлении говорит он и самому себе, и Хранителю, который не отвечает.

Закери продолжает читать. Тут и стихи, и проза, но каждая строка полна откровенной страсти и явно адресована или посвящена Мирабель.

Он поднимает глаза на Хранителя. Тот стоит в дверях, глядя в пропасть, в которую свалилась вселенная, если не считать одной звездочки, вопреки всему удержавшейся на потолке.

Неожиданно он бьет кулаком в дверной косяк с такой силой, что дерево трескается, и Закери становится ясно, что кажущееся его спокойствие – это старательно сдерживаемая ярость.

Хранитель после того с глубоким вздохом кладет руку на пострадавший косяк, и на глазах у Закери тот сам восстанавливается, трещина понемногу зарастает, пока на месте ее не остается только морщинка.

Камни в Сердце начинают грохотать и сдвигаться. Битый камень движется по краю зияния в полу, кусок за куском восстанавливая поверхность.

Хранитель возвращается к письменному столу, берет бутылку.

– Мирабель была в аванзале, – говорит он, отвечая на вопрос, который Закери не решился задать, и наливает стакан себе. – Я не смогу добраться до ее тела или что там осталось, пока обломки не уберут. На починку потребуется время.

Закери пытается что-то сказать, хоть что-нибудь, но не может и лишь бессильно роняет голову на стол.

Почему только они вдвоем находятся здесь, в этой комнате, полной книг и утрат? Почему все, что раньше понемногу разваливалось, теперь сломано, и почему только пол вроде бы можно восстановить? И куда делся рыжий кот?

– А где Райм? – шепчет он, когда справляется с голосом.

– Скорее всего, где-нибудь в безопасном месте, – говорит Хранитель. – Она, должно быть, предчувствовала что-то подобное. Думаю, она пыталась меня предупредить, но тогда я ее не понял.

Закери не просит Хранителя долить его стакан, тот и так это делает.

Не глядя, Закери тянется к питью, но рука натыкается на то, что лежит рядом, на маленький кубик, игральную кость, более древнюю, чем те, выбрасывая которые он сдал вступительный сюда экзамен, но с теми же символами, вырезанными на его сторонах. Он берет его, вместо стакана.

Бросает на стол.

Тот падает, как он и ожидал, резным сердцем вверх.

Рыцари, которые разбивают сердца, и сердца, которые разбивают рыцарей.

– Что значит сердце? – спрашивает Закери.

– Поначалу кости бросали, чтобы увидеть, в чем состоит планида, предназначение прибывшего, – говорит Хранитель. – Результаты теста использовались, чтобы оценить потенциал при выборе пути. Сердца обозначали поэтов, тех, у кого душа нараспашку, а сердца напоказ пылают. Но еще прежде того к костям прибегали сказители, выбрасывали, чтобы понять, куда истории покатиться, к любовной интриге, к трагедии или тайне. Назначение костей менялось со временем, но надо понимать, что пчелы появились раньше, чем служители, а мечи – раньше, чем стражи, и все эти символы присутствовали здесь еще до того, как их выгравировали на игральных костях.

– Значит, существует больше, чем три тропы.

– Каждый из нас идет по своей, мистер Роулинс. Символы – инструмент толкования, а не определения.

Закери думает о пчелах, ключах, дверях, книгах и лифтах, вспоминает путь, который привел его в эту комнату, в это кресло. И чем дальше он уходит мыслью назад, тем больше склоняется к тому, что, возможно, было слишком поздно до того еще, как все началось.

– Вы пытались спасти его, – говорит он Хранителю. – Когда Аллегра почти уже выстрелила, вы остановили ее.

– Не хотел, мистер Роулинс, чтобы вы страдали так, как страдал я. Мне казалось, я сумею предотвратить ситуацию, в которой мы сейчас оказались. Сожалею, что это не удалось. Несчетное число раз я переживал то, что вы чувствуете сейчас. Легче от этого не становится. Ты просто знаешь, что тебя ждет.

– Значит, вы прежде уже теряли ее, – говорит Закери.

Он, кажется, начинает понимать, хотя и не уверен, что верит в то, что ему открывается.

– Много, много раз, – подтверждает Хранитель. – Я теряю ее вследствие обстоятельств, смерти или собственной глупости, но проходят годы, и она возвращается. На этот раз она верила, что все будет иначе, но так и не сказала мне почему.

– Однако. – начинает Закери, но обрывает себя, отвлекшись на звучащие в ушах слова Дориана.

(Иногда Судьбе удается собрать себя воедино, а Время всегда ждет.)

– Та, кого вы знали как Мирабель, – продолжает Хранитель, – или нет, простите, вы ведь звали ее Макс, верно? Так вот, уже много веков она живет в разных обличьях. Иногда она вспоминает и других. Но воплощение ее, предшествовавшее нынешнему, называлось Сивия. Она была мокрая насквозь, когда вышла из лифта, и вы напомнили мне об этом, когда явились сюда, истекая краской. Должно быть, в ту ночь под Рейкьявиком шел дождь, я забыл ее об этом спросить. И сначала я ее не признал. Мне редко удается сразу ее признать, и потом я всегда удивляюсь, как я могу быть так слеп. Раз за разом. И всегда это кончается утратой. Сивия тоже верила в то, что это может перемениться.

Он замолкает, глядя в свой стакан. Закери пережидает мгновение, прежде чем спросить:

– И что с ней сталось?

– Умерла, – отвечает Хранитель. – Тут был пожар. Первый такой случай за все времена на этом пространстве, и она оказалась там в самом центре. Я собрал все, что смог, чтобы принести в крипту, но трудно отделить то, что было женщиной, от сгоревших книг и кошек. Потом я стал думать, что, возможно, это было последнее ее воплощение. После пожара здесь все изменилось. Сначала почти незаметно, но потом двери стали закрываться одна за другой, и я совсем уж было поверил, что она не сможет вернуться, даже если захочет, а потом однажды поднял глаза и увидел, что она снова здесь.