Беззвездное море - Эрин Моргенштерн

– Кто улетел? – пытается произнести Дориан, выдавив из себя только “кто”, а остальное вязнет в меду.

На это женщина подает ему фляжку, приникнув к которой он понимает, что вкуснее этой воды ничего в жизни не пробовал.

Сочувственно на него глядя, женщина протягивает ему еще одно полотенце.

– Спасибо! – говорит он, меняя фляжку на ткань, сладкоклейкая благодарность у него на губах.

– Совы, – говорит женщина. – Прилетали взглянуть, в чем причина переполоха. Они любят знать, когда что-то меняется.

Она уходит куда-то по палубе, оставив Дориана, чтобы тот немного освоился, пришел в себя. Нити горящих фонариков обвивают мачту, забираются вверх, выше винного цвета парусов. Словно светлячки, огоньки летят вдоль резных перил, поднимаясь к носу, увенчанному фигуркой кролика, уши которого протянуты по бортам, обнимают собой корпус корабля.

Дориан делает долгие, глубокие вдохи. Каждый следующий вдох уже не так сладок, как предыдущий. Так, значит, еще не умер. Плечо его совсем не болит. Он смотрит вниз, на свою голую грудь, на руки, уверенный в том, что должны же остаться на теле какие-то следы пережитого, ну хотя бы ссадины и царапины, – но ничего этого нет.

Этого нет, а другое есть.

На грудине – татуировка в виде меча. Меча-ятагана с изогнутым клинком. Рукоять, только подумать, золотая, из-под кожи просвечивают металлические чернила.

Отчего-то снова спирает дыхание. Он поднимается на ноги и, облокотившись на поручень, смотрит на Беззвездное море. Еще видно, как обломки вселенной медленно погружаются в мед. Одинокая золотая рука отчаянно указует вверх, утопая у него на глазах. Пещера уходит в тень, море мягко светится. Вдалеке движутся чьи-то тени, трепеща, как трепещут крылья.

Мед стекает с его волос и брюк, расползаясь вокруг босых ног. Он переступает через эту лужу, чувствуя ступнями приятное тепло палубы, и направляется к носу, куда ушла женщина, которая, полагает он, по всему судя, капитан этого корабля.

Она сидит рядом с чем-то, накрытым таким же шелком, как тот, из которого сшиты паруса, разложенные по палубе.

– О, – говорит он, когда понимает, в чем дело.

Трудно переварить все, что он чувствует, глядя на тело Аллегры.

– Вы ее знали? – спрашивает женщина-капитан.

– Да, – кивает Дориан.

Он умалчивает о том, что знал эту женщину половину своей жизни, что она была для него все равно что мать, самое близкое существо, что он в равной мере любил и ненавидел ее, что несколько мгновений назад он убил бы ее своими собственными руками, а теперь, стоя здесь, чувствует потерю, глубину которой объяснить невозможно. Он чувствует себя неприкаянным. Потерянным. И свободным.

– Как ее звали? – спрашивает капитанша.

– Аллегра, – говорит он, понимая теперь, что не знает, было ли это ее настоящее имя.

– А мы называли ее художницей. Но тогда у нее были другие волосы, – добавляет капитанша, нежно касаясь серебряного локона Аллегры.

– Что, и вы ее знали?

– Иногда, когда я еще была кроликом, она разрешала мне поиграть с ее красками. Но рисовать я так и не научилась.

– Когда кем вы были?

– Кроликом. Теперь я больше не кролик. Это теперь не нужно. Никогда не поздно изменить то, чем ты являешься. У меня много времени ушло, чтобы понять это.

– Могу я узнать ваше имя? – спрашивает Дориан, хотя догадывается, что он услышит. В таких местах, как это, бывших кроликов вряд ли в избытке.

Капитанша хмурится, на него глядя. Видно, что этот вопрос ей давненько не задавали, и она обдумывает ответ.

– Они называли меня Элинор. Там, наверху, – наконец говорит она. – Но это не мое имя.

Дориан внимательно на нее смотрит. Она не выглядит достаточно старой, чтобы быть матерью Мирабель. Больше того, на вид она даже моложе, чем Мирабель. Но они очень похожи, глазами и очертанием лица. Интересно, как тут ведет себя время.

– А как твое имя? – спрашивает Элинор.

– Дориан, – говорит он.

По его ощущению, это имя звучит правдивей, чем все прочие, к которым он прибегал. Оно даже начинает ему нравиться.

Элинор, посмотрев на него, кивает и снова поворачивается к Аллегре.

Глаза Аллегры закрыты. Голова разбита, глубокий разрез идет вниз, пересекая шею, хотя крови почти нет. Она вся в меду, к которому липнет укрывающий ее шелк, меховая шубка утонула, наверно, в море. Это поразительно, думает Дориан, как мне повезло выжить после падения. Не стоит ли после того поверить в удачу? Ворот блузки Аллегры распахнут настолько, что он ищет глазами татуировку меча у нее на груди, но меча нет. Что там есть, так это еле заметный шрам в форме пчелки.

Элинор целует Аллегру в лоб, а затем натягивает шелковую ткань, чтобы прикрыть ей лицо.

Поднявшись на ноги, она обращается к Дориану.

– Я могу доставить тебя, если ты туда направляешься, – говорит она, указывая на него пальцем. – Я знаю, где это.

– О чем вы? – спрашивает Дориан.

– О том месте, что у тебя на спине.

Дориан кладет руку себе на плечо, касаясь верхнего края очень затейливой и крайне реалистично выполненной татуировки, что покрывает его спину. Ветви деревьев, пологом цветущая вишня, звезды, сверкающие фонариками и огнями, – все это является фоном для основного сюжета: пень, уложенный книгами, на которые из улья стекает мед, а на улье восседает сова в короне.

Закери Эзра Роулинс танцует. Бальный зал полон народу, музыка звучит слишком громко, но царят непринужденность и неуклонно слаженный ритм. Партнерши Закери по танцам то и дело меняются, и все они в масках.

Все вокруг мерцает золотом и прекрасно.

– Эзра, – слышит он голос Мирабель, странно тихий и далекий, когда ее лицо так близко. – Эзра, вернись ко мне, – говорит она.

Возвращаться не хочется. Бал только начался. Тут есть загадки. И есть ответы. Он все поймет, только дайте еще потанцевать, пожалуйста, всего один танец.

Порыв ветра уносит его партнершу, и он не может подать руку другой. Золоченые пальцы выскальзывают из его хватки. Музыка замолкает.

Бал исчезает, мимолетный, как вздох, и перед глазами Закери возникает, почти в фокусе и почти вплотную, лицо Мирабель. Закери моргает, пытаясь вспомнить, где он, и понимает, что ни малейшего представления не имеет где.

– Что случилось? – бормочет он.

Мир расплывчат и плавно вращается, как будто он еще кружится в танце, хотя теперь ясно, что на самом деле он лежит на твердом полу.

– Ты сознание потерял, – говорит Мирабель. – Вероятно, от удара. Из тебя вышибло дух. У нас была не самая мягкая из посадок. – Она машет рукой на груду мятого металла неподалеку. Это то, что осталось от лифта. – Вот, – добавляет она, – я сняла их, чтобы тебе было легче дышать, и они, к счастью, целы.