Завидное чувство Веры Стениной - Анна Матвеева

Фридрих-Вильгельм, и без того глядевший на Стениных без малейшей симпатии, скорчил высокомерную гримасу.

— Гутен таг, — пробормотала Стенина, ощущая горячий запах конского навоза, которым действительно был пропитан этот строгий парадный портрет. До последней клеточки! — Как вы это выносите?

— Так ведь животный, — на ломаном русском объяснил Фридрих-Вильгельм. — Бывает и хуже, гнедиге фрау. Этот ваш девочка слишком избалован.

— Я же говорила тебе, мама, что здесь пахнет! — торжествовала дочь. И только тогда до Веры дошло, что Лара тоже видит картины не так, как все…

Она за руку вытащила ничего не понимающую дочку из галереи, не удостоив раздражённую смотрительницу ни взглядом, ни словом. Ей нужно было срочно проверить, права она, или это какое-то нелепое совпадение? Обоняние у Лары всегда было острым — в подъезде она перечисляла, кто что из соседей сегодня готовит, у кого сгорела каша или убежало молоко… Юлькины духи опознавала на раз, при том что у Копипасты была целая коллекция — и французские, и американские.

— А вот здесь — пахнет? — спросила Стенина, подведя дочь как можно ближе к «Блудному сыну» Рембрандта.

— Ногами, — задыхаясь, ответила Лара. — Вот от этого человека. И немножко — свиньями, как в деревне у тёти Эльзы.

— А что ты слышишь?

— Тебя слышу, — удивилась дочь. — И вон тех людей.

Вера с надеждой обернулась, но увидела только группу иностранцев с экскурсоводом.

На холсте звучала флейта, блудный сын громко плакал, а отец успокаивающе похлопывал его по спине, повторяя: «Ну, полно! Полно!» Рембрандтовский свет, при всей его мягкости, бил в глаза, и Вера щурилась, разглядывая картину. В другое время она вспоминала бы своё любимое:

Рембрандт, скорбная, полная стонов больница,

Чёрный крест, почернелые стены и свод,

И внезапным лучом освещённые лица

Тех, кто молится Небу среди нечистот.

Теперь же ей было не до Бодлера. И даже не до Рембрандта. Сухо кивнув растроганному отцу на портрете, Вера скомандовала:

— Так. Ну-ка, пошли!

Адским галопом добрались до зала Леонардо да Винчи. Мадонна Литта мельком глянула на Стенину и улыбнулась Ларе.

— Чем здесь пахнет? — спросила Вера.

— Молоком и хлебом, — ответила дочь. — Тут есть буфет?

У нежного юноши Караваджо Лара учуяла запахи цветов и перезрелых фруктов.

— Покорми дитя, — пропел юноша и протянул лопнувший инжир прямо в лицо Вере так, что она отшатнулась.

— Мам, ты чего? — удивилась Лара, но Вера уже тянула дочь вперёд и дальше. Раньше её удручала красота Эрмитажа — взгляд уставал от скачек по золочёным люстрам, расписным потолкам, резным дверям и мозаичным полам, с трудом фокусировался на картинах — и тут же сбегал прочь при виде мраморных колонн и бесценной мебели. Стенина мечтала о музеях пустых, скучных и серых, как коробка из-под обуви — не догадываясь о том, что они уже существуют и что не только её, несчастную, измучили лепнина с позолотой. Но сейчас Вера не замечала ни причудливых хрустальных люстр, ни инкрустированных полов, ни атлантов, забравшихся под самый потолок. Она видела только Лару — раскрасневшуюся, с увядшим бантом, — и очередную картину, бессмертный шедевр, материал для опыта.

На подступах к пейзажу Каналетто — «Приём французского посла в Венеции» — Лара вновь закрыла нос ладошками:

— Опять воняет! Рыбой! — Запах стоячей воды был и вправду очень сильным — шибал в нос на расстоянии.

«Бобовый король» Йорданса[51]оскорбил дочь духотой и спёртым воздухом — Вера была с ней полностью солидарна, воздух отсюда действительно спёрли. «Лавка с дичью» исходила пряным запахом убоины, а ещё там лаяла во весь голос собака и ругался хозяин, но этого дочь не почувствовала. Как не заметила и солёных капель, летящих в лица с рубенсовского «Персея», и камешка из-под копыт Пегаса, и хулиганской туфли с картины Яна Стена[52], которая мелькнула перед глазами Веры как серая крыса.

— Девушка напьянилась, — отметила Лара. — Пахнет, как от тёти Юли.

— А ты слышишь что-нибудь? — спросила Вера. — Эти люди на картине, они издают какие-то звуки или нет?

— Мама, ты что, они же нарисованные! — изумилась Лара. — Пойдём в буфет, ты обещала.

— Последняя картина, — попросила Вера. — Я никогда её не видела, потому что её совсем недавно отреставрировали. Один злой человек облил «Данаю» кислотой…

Лара обожала слушать истории о злодействах, поэтому перенесла новость об «ещё одной картине» стоически. Даже взяла мать за руку, что случалось с ней редко. Вера же, рассказывая давно утратившую свежесть историю про «Данаю» и Бронюса Майгиса, думала вовсе не о поруганном шедевре и чудесах реставраторского мастерства. Она думала о том, что Лара унаследовала лишь малую часть её дара — девочка ощущала запах, исходящий от картин, а в остальном была такой же обычной зрительницей, как вон та девушка, что смотрит на «Данаю» застывшим взглядом. Девушка была стройной, будто кариатиада — и держалась так прямо, что мучительно хотелось положить ей что-нибудь на макушку. Например, собственную сумку, ставшую в последние часы тяжёлой, как мрамор.

— Ну а здесь чем пахнет?

— Краской, — сказала Лара.

Стройная девушка возмущённо оглянулась на Стениных — и даже причмокнула особым образом, как, бывает, чмокают в театре ревностные зрители, когда рядом шуршит конфетной фольгой захожанин. В другое время Вера испепелила бы эту кариатиду убийственным взглядом, выращенным в суровых условиях долгой уральской зимы, — но сейчас она даже буркнула ей вслед что-то вроде извинения.

У «Данаи» и в самом деле не было запаха — как не было и звука, и вкуса…

Перед Стениными висела копия — безвозвратно мёртвая картина.

Граница между двумя мирами! Не её ли мы находим на другом уровне в музеях, за поблёскиванием стекла и лака, когда мы сопоставляем нашу хрупкую реальность с этими ликами, запечатлёнными для нас искусством на окне в прошлое? Какие они настоящие! Как хорошо позируют! Как крепко спаяны с собственной долговечностью!

Поль Клодель

Серёжа с Ларой, словно полицейские, прочёсывали аэропорт по квадратам. Лара пыталась непринуждённо щуриться и кривить губы, как героиня любимого сериала (позади шесть сезонов, седьмого ждала, как из печи пирога). Серёжа кидал по сторонам цепкие взгляды, но так и не увидел ни одной девушки с заплаканным лицом. И это при том, что девушек в аэропорту было в изобилии — с цветами, чемоданами, рюкзаками и кошачьими переносками. Встретились им также девушка на костылях, пьяная девушка (Серёжа метнулся к ней с надеждой, но Лара его тут же остановила — Евгения не пьёт и на голову выше этой страшилы), девушка с татуировкой на шее… В общем, перечень встречных девушек занял бы столько же места, сколько приснопамятные корабли Гомера, и Серёжа принял суровое мужское решение прекратить поиски. Он вытащил из кармана телефон, чтобы позвонить Верочке (улыбаясь при мысли, что теперь у него есть её номер), как вдруг его осенило: