Факультет патологии - Александр Минчин

— Скажите, чтобы не беспокоился. Спасибо.

— Все есть, все хватает, дорогой, что еще могу я принести для лучших гостей Торнике Мамедовича и моих?

— Спасибо, это больше чем достаточно. Жалко, что с собой не могу взять, очень вкусно.

Он сияет и исчезает.

Она пьет вино очень медленно, красиво-маленькими глотками. В голове у меня слегка весело и кружится, и от горячего сыра, который я обожаю, и от мягкого вина.

Я смотрю на нее и говорю:

— Ты как богиня.

Она замирает с рубиновой капелькой на губах и впервые смущается.

— Я хочу поцеловать тебя, это удобно здесь? Мне нравится, что она это спрашивает, я не люблю, когда люди наружу выставляют свои чувства. Я наклоняюсь, и мы целуемся.

Кто-то платит, и певец начинает петь. Голос у него глубокий, приятный, но мне не нравится, больше шума из него делают, как и из всего у нас. Мне нравится, как играет группа.

И тут они начинают играть классную вещь, которая год назад мне обалденно нравилась. Я не знаю названия, но там есть такие слова «Леди, леди, леди», английская песня.

— Ты хочешь потанцевать? — спрашиваю я.

— Как тебе только хочется.

— Ты умеешь? — ну везде мне надо выставиться знатоком.

— Немножко. — Она мягко улыбается.

Мы встаем, и в этот момент я вижу, что взгляды всего зала прикованы к нам. Вернее, к ней. Они и раздевают, и одевают, и оценивают, и просят, и хотят, и зовут, и не понимают. Последние, конечно, насчет меня.

Танцует она, естественно, классно, я бы сказал бесподобно, очень тонко чувствуя ритм и как бы предугадывая музыку в своих мягких и сдерживающихся па.

Да, они же все эти красиво танцуют, вспоминаю я о нем, научилась, и это неприятно режет меня. Мой ритм сбивается.

Мы танцуем еще один танец, медленный, и она обнимает меня, обвив мою шею. У нее бесподобная фигура, и она прекрасна в этом желтом платье из шифона под блесками лучей разного цвета, несущихся беспрерывно с потолка и отражающихся падающим снегопадом от крутящегося зеркального шара.

Жадные глаза ощупывают каждый сантиметр ее тела, на мое счастье, скрытое удлиненным и суженным платьем.

Мы возвращаемся на место. Дальше начинается что-то невероятное, столпотворение бутылок шампанского и самого дорогого вина для нее. Она даже не успевает кивать и понимать, от кого это и с какого стола. Зураб бегает безостановочно, и уже не хватает места на нашем столе, чтобы ставить.

Как минимум пять человек подводят Торнике, чтобы он представил и познакомиться. Остальные горят нетерпением узнать: кто же она? Почему раньше не видели, и как же она не появилась — в таком месте?

Торнике знакомит и знакомит, у него, по-моему, уже кружится голова, и каждый раз она вежливо кивает, а он многозначительно говорит, показывая на меня: «А это мой лучший друг», но на меня никто не обращает никакого внимания. Даже маленького вниманьица. И я не думаю, что даже это будет потом защитой мне.

Ей целуют руку, говорят комплименты, приглашают за стол, почитают за счастье, просят станцевать с ней танец. Еще что-то.

А я сижу и считаю бутылки. И думаю: богатыри, не мы. Там денег в карманах столько, что у меня волос на голове не хватит. Пять таких ресторанов, как Торникин, могут купить, не напрягаясь. И каждый раз, откланиваясь, очередной гость щелкает Зурабу, и тот носит уже по две бутылки — «Твиши» и шампанское. Я сбился, до того я сосчитал было пополам того и другого, всего восемнадцать. Теперь Зураб только показывает ей, кивает, от кого, и складывает позади ее стула. Наконец Торнике подходит один.

— Слушай, дарагой, прямо ажиотаж твоя девушка произвела, такого у меня не было с открытия ресторана. Даже когда Марина Влади с Володей приезжала.

Она мягко улыбается, а я думаю, прекрасная нация — грузины. И вообще весь Кавказ. Торнике садится за наш стол.

— Зураб, — щелкает он, тот возникает из ниоткуда. — Начинай носить бутылки в мой кабинет, для горячего место освобождать нужно. — Сашья, — как он забавно произносит, — я распорядился в час ночи подавать. Это не рано? — Мне нравится эта святая серьезность.

— Торнике, я не могу уже, очень тебя прошу.

Не надо.

— Слушай, покушаешь немножко, кто говорит, что надо. Кто говорит, что много.

— Сколько, Зураб?

— Тридцать пять, Торнике Мамедович.

— Мало, добавь еще пять от меня, лично, для Наташьи. — И он называет это вино, как оно на грузинском называется. Почти что одинаково.

— Один момент, — говорит проворный Зураб и скрывается.

Я не понимаю, о чем он, но, думаю, он не надеется, что я потащу сорок бутылок вина с собой.

Музыка громко играет, публика веселится, все льется рекой: бляди, деньги, блюда. Шампанское.

Живут же люди, думаю я, и не мешает им система.

Несколько человек еще подходят и приглашают ее танцевать: хоть один только танец, хоть полтанца. (Я-то знаю, что потом будут на ушко шептать…) Ей неловко, но она отказывается. В эти моменты горят их глаза. В эти моменты неизвестно чьи глаза горят сильнее, их или мои. (Меня они не спрашивают, но у нас это и не принято.) Торнике смотрит на меня. И видит что-то.

— Зураб, — говорит он, тот возникает, как Аладдин из волшебной лампы.

— Пойди скажи певцу, никак его имя не выговорю, пускай объявит в микрофон, что девушку в желтом платье зовут Наташья и она устала, поэтому просьба, нет лучше скажи так, чтобы не обиделись: поэтому Торнике, — (он выговаривает свое имя сочно), — всех просит, глубоко и почтенно, не приглашать, а дать отдохнуть и насладиться покоем, — и добавляет: — девушке.

Я улыбаюсь, он мне нравится.

Зураб исчезает, как и появился, и через несколько минут певец объявляет в микрофон. По залу прокатывается волна аплодисментов и возбужденного смеха, и сыпятся новые бутылки вина, теперь уже с шоколадными плитками.

— Наташья, ты необыкновенная девушка. И я завидую моему лучшему другу, после двух детей и жены, что у него есть такая. И горд за него. Я счастлив. Но этот тост, — и «Твиши» льется, как река, в наши бокалы, ей он скромно добавляет, Торнике знал школу, — я хочу выпить за Сашью, за моего спасителя. Если б не он… однако выпьем.

Она отпивает, а Торнике и я пьем до конца.

— Торнике, — она открывает губы, — а вы мне расскажите? Очень интересно.

— Вай, слушай, как она произносит мое имя, зачем я женат! И трудное имя!

Она улыбается.

— Конечно, расскажу, дорогая, все, что пожелаешь, сделаю, только скажи.

— Торнике, — говорю я, пытаясь его остановить.

— Подожди, уважаемый, это был подвиг! И дай слово сказать, чтобы люди знали о нем.