Живой Журнал. Публикации 2012 - Владимир Сергеевич Березин

class="p1">Привет моей родне — Питеру — Ленинграду — Сестрорецку.

Привет Толстому Льву. Пускай умнеет. Это похоже.

Что касается прототипа, то его нет. Есть протофакты.

Влияний тоже нет.

Веселовского нет и не было.

Жирмунского и не будет.

А ты есть, но и озорник.

О мяу мяу друг. О мио мио.

О наши крыши родного Ленинграда.

О холод ленинградских набережных и вода, которую не согревает даже история.

И нити жизни, не пёстро свитые шерстяные нити [сношенной (?)] одежды. Книги, которые недописаны.

Горе и будущая слава, ошибки, измены и упущенные случаи изменить женщинам. Так.

О недопитое вино.

О друг мой.

Твой Виктор.

4 августа 1948 г.

И, чтобы два раза не вставать:

Б. Эйхенбауму

Дорогой Боря!

Книга о прозе в наборе. Дописываю сценарий и очень устал.

Старые люди устают тогда, когда они делают то, что они делать не могут.

Да я устал.

13-ти лет я узнал то, что эвфемистически зовут любовью. Прошло ещё 50.

Чуть не написал 500.

Только редко было вдохновение.

Это дело жестокое и несправедливое.

Если бы моя жизнь пошла правильно, я обладал бы навыками академического учёного и сделал бы бесконечно много. Без языков, без философии, без почерка и грамотности и прожил жизнь, коптя котлы вдохновения, которым надо только смазывать измерительные инструменты. И это всё от того, что не имел простой и верной любви в 13–14 лет. <…>

Я печален как слон, у которого запор.

Печален, как морской змей, которого слабит.

Годы укатились на рёбрышках.

Закатились под полы.

Единственный друг мой, брат мой — целую тебя.

Жизнь такая, какая есть, атомы её сталкиваются без воли.

Справедливость есть только в тетрадках учительниц.

Целую тебя. Береги молодых.

Всё было. И заря, и зарево, и зелёный луч, и зубная боль, и боль сердца. Весна не наступает.

Целую тебя, дорогой.

Сима целует, не прочтя письмо. Витя.

Извините, если кого обидел.

17 апреля 1953 г.

Извините, если кого обидел.

20 мая 2012

История про то, что два раза не вставать

Часто задаётся вопрос — зачем нам тайны чужой переписки, зачем нам ломкие страницы чужих дневников с неразборчивым почерком?

Зачем нам чужие биографии?

Они нам нужны затем, чтобы очередной раз подтвердить, что человек не одинок. Что он похож на полярного исследователя, обнаружившего стоянку предшественника с банками из под пеммикана и прохудившимися канистрами. Он должен идти дальше, но на этом пути он был не одинок.

Эмоции наши счётны, нас обуревает ужас и отчаяние посреди ледяной пустыни жизни, и вот уж кажется, что твоё одиночество- это одиночество мира. Но нет, читая письма мёртвых людей, ты видишь, что с твоими тревогами и твоим ужасом сталкивались и до тебя.

Но предшественники столкнулись и со счастьем открытия, с той небесной, пузырчатой радостью, что наполняет человека, понимающего, что мысль сильнее смерти.

Вот зачем нужны чужие биографии.

Человек от природы эгоистичен, если в нём мало веры, но много страха, и мир обступает его как философа Сковороду. Но ушёл философ Сковорода от жестокого мира, не поймал мир его. И всяк понимает, шурша чужими дневниками, что есть шанс ускользнуть от отчаяния. Наши жизни полны частного отчаяния — мелких неудач, травли, непонимания близких, осознания своих проступков и подлостей, но наука состоит не в оправдании собственных ошибок, ав осознании того, что ты — часть общего потока познания, неистребимого, как надежда.

Кроме науки мало в жизни человечества бесспорного — и учёные во всяком роде полезнее многих в своих письмах. Физики скупы на слова, филологи говорливы. Но из этого ткётся спасительная верёвка помощи, альпинистская страховка для будущего читателя.

Всё было прежде, но у тебя будет своё, страдания неизбежны, но движение разума выше их, грамматика Смирницкого не предел жизни.

И, вот:

И, чтобы два раза не вставать:

Б. Эйхенбауму

Дорогой Боря!

Я ужасно устал, написавши книгу о Маяковском в 10 листов.

Там есть глава по теории рифмы.

Книга беллетристическая.

Если её написать бы ещё один раз, то она была бы очень хорошей. Думаю, что она не хуже «Сентиментального путешествия» сейчас.

Впрочем, кто их знает, эти книги? Лучше всего они в воспоминаниях. <…>

Я устал и по утрам зеваю, и из-за плохого характера ругаюсь на собраниях страшным голосом.

Было 20-летие кино, играл оркестр, стояло много цветов, и мы не могли разобрать, кто же гроб.

Пели песню «Эй, ухнем!» и уверяли, что она из ленты Донского и её написал композитор Шварц.

Несомненно, «Вниз по матушке, по Волге» написана Александровым.

Литературные силы меня не оставили. <…>

Итак, дружим мы с тобой и даже ссорились лет 25.

Шло время, построили мы науку, временами о ней забывали, её заносило песком.

Ученики наших учеников, ученики людей, которые с нами спорят, отроют нас.

Когда будут промывать библиотеки, окажется, что книги наши тяжелы, и они лягут, книги, золотыми, надеюсь, блёстками, и сольются вместе, и нам перед великой советской литературой, насколько я понимаю, не стыдно.

И мы, насколько я понимаю, перед великой советской литературой не виноваты. Мы пришли к очень занятому человечеству.

Одним словом, попали в историю.

Итак, я нежно тебя целую, друг. Сейчас вспомнил, что ты ко мне тоже не пишешь, но это ничего <…>

Итак, целую.

Твой Виктор из Шклова.

21. II. — 1940

Извините, если кого обидел.

21 мая 2012

История про то, что два раза не вставать

Что интересно, возвращения в СССР Шкловскому не простил никто. Вернее, любое резкое движение в среде, где сильны корпоративные оценки всегда оценивается жёстко и почти всегда беспощадно.

А уж перемены политического свойства не прощаются никому

Для писателя того времени — а тогда занавес между двумя мирами не был по-настоящему железным, всякое произведение было экзаменом на корпоративную лояльность, которая была вовсе не копией лояльности государственной.

Адамович, которого мстительный Набоков обозвал как бабочку Мортусом, ругал Шкловского по-своему: «У Виктора Шкловского были данные стать настоящим писателем. Но ему всегда не хватало такта в мыслях, в манере излагать их, в самом синтаксисе его фраз. С годами болезни развиваются. Теперь Шкловского читать очень тяжело. Он недавно написал статью о современниках, нечто вроде «Прогулки по садам российской словесности». Современники его — это М. Слонимский, Есенин, Всев. Иванов, Н. Тихонов, покойный Лунц, способный и милый мальчик, — и несколько других. Меня давно уже удивляет: каким образом Шкловский стал главой