Тени, которые проходят - Василий Шульгин

* * *

А местами мы все же взбирались на какой-нибудь паровоз. Разрешение спрашивали у машиниста, которого называли не машинистом, а механиком. Это почему-то машинисту льстило. На паровозе было хорошо, а главное — тепло. Но когда становилось тепло, начиналось новое бедствие. Оживала вошь. Поэтому на паровозе мы ехали недолго.

* * *

Где-то мы наткнулись на поезд, который не мог ехать, потому что не было топлива. Нужно было напилить дров из шпал. Шпалы были, но целиком в топку не влезали. Пилить было некому. В поездах обыкновенно ехали больные сыпным тифом. Поэтому мы охотно пилили, и нас брали на паровоз. Набравши пару, он изо всех сил рвал поезд, и мы ехали. Но, пройдя немного, натыкались на какой-нибудь некрутой подъем, который в обычных условиях машинист не замечал. Но тут дело иное. Нельзя было добиться необходимой скорости, чтобы взять подъем. Тогда давали ход назад, отходили на более длинную дистанцию и, разогнав поезд до возможной скорости, с трудом забирались на уклон. А иногда и не забирались. После нескольких неудачных попыток мы покидали паровоз. Что нам! Мы были вольными птицами. Наше спасение было в наших ногах. Они действовали, пока мы были здоровы.

* * *

Здоровье нам пока что не изменяло. Ссор тоже не было. И на второй день праздника Рождества Христова, то есть двадцать шестого декабря по старому стилю, мы наконец пришли в Одессу. Тут мы разделились кто куда. Я нашел здесь Екатерину Григорьевну с Димой. Она попала в вагон, где были сплошь тифозные больные. Но ни она, ни Дима не заболели. Однако мой брат Павел Дмитриевич, который их сопровождал, умер. Я его своевременно выпроводил из Киева. Но на полпути он узнал, что положение на фронте вроде бы выправляется, и вернулся со встречным поездом. Это и было для него роковым. В поезде, с которым он опять отправился в Одессу, как я уже говорил, был сплошной сыпняк. Его вынесли на какой-то станции и положили в какую-то больницу. Поезд там простоял два дня. Катя приходила к нему. Он был в бреду и шептал, что необходим физиологический раствор. Физиологический раствор — это смесь воды с солью, который вливают, когда нельзя сделать переливание крови. Словом, он умер еще при ней.

Лина Витальевна тоже была в Одессе, куда добралась благополучно. Она сообщила мне, что Надежда Сергеевна тоже доехала:

— Она приготовила тебе комнату.

Тут я понял, что моя сестра чего-то не договаривает. Но я не стал спрашивать.

* * *

Эту комнату, приготовленную для меня, я нашел. Комната как комната. В ней я и сидел одиноко, простившись с Драгомировым поздно вечером тридцать первого декабря. Последний жил в салон-вагоне, где мы с ним и чокнулись под Новый год.

* * *

Вошла Надежда Сергеевна. Увидев меня, радостно закричала:

— У-у!

Мы поговорили с ней дружески, но я понял, что она будет жить где-то в другом месте.

Таким образом, тысяча девятьсот девятнадцатому году подведен был итог и на этом фронте.

Теперь, действительно, я был одинок. Одинок — это значит свободен.

15 мая— 4 июля 1970 года.

Ленинград

Второго октября 1970-го года приступаю к изложению того периода моей жизни, который принято называть «Эмиграция». Собственно говоря, я не эмигрировал. Меня бросило сильнейшим норд-остом на румынский берег. Это подробно изложено в книге «1920 год», к которой я и отсылаю любезного читателя. Но затем, хотя я покинул отечество несколько иначе, чем другие, я впился в ряды тех русских беженцев, которые уже были несомненными стопроцентными эмигрантами.

* * *

Итак, моя эмиграция началась в Румынии. Поэтому сейчас буду излагать 1921-й год.

Двадцатый год заканчивается будто бы бодрым, а на самом деле печальным возгласом: «Привет тебе, 1921-й год!». Я встретил его в Константинополе, на борту парохода, который только что доставил меня из Галлиполи. Галлиполи — это порт на Мраморном море, в котором я безуспешно искал своего без вести исчезнувшего сына.

* * *

С парохода на берег, то есть в Галату, доставил меня лодочник, «кардаш». Первое впечатление было неблагоприятное. Со мною вместе высадился другой офицер, который не заплатил лодочнику, потому что у него не было ни гроша. Я заплатил за него, так как у меня этот грош сохранился.

Ну, а затем? Куда деться? Кто-то из русских, толпившихся тут, сказал мне, что надо идти из Галаты, то есть порта, на главную улицу, Перб. Там находится русское посольство и мне выдадут необходимые справки.

Проходя через Галату, я увидел целый ряд каких-то будочек по обе стороны улицы. С виду это были как бы фруктовые ларьки. На самом деле там продавалось нечто вроде яблочек, но живых. Это были проститутки, нарумяненные как яблочки, сидевшие на каких-то нарах, покрытых коврами, и заманивавшие клиентов.

Пройдя этот своеобразный фруктовый ряд, я немного устал и был голоден. Зашел в кофейню. Пока мне принесли кофе, я любовался танцами. Матрос с проституткой танцевали фокстрот. Мне вспомнилось, как один старый еврей, увидевший впервые такого рода упражнения, выразился: «Так это называется фокстрот? Раньше это иначе называлось».

После этого я решил, что достаточно ознакомился с Галатой, и больше я уже туда не возвращался. Я пошел на улицу Перб, по дороге съевши превкусный горячий, истинно турецкий бублик. Проглотив его, я вскоре очутился у русского посольства, где толпилось огромное количество русских. Мужчин нетрудно было узнавать по их истрепанным шинелям. Адамы бросались в глаза, потому что у всех, как у одной, на голове было то, что называлось тогда «чулочки», разных цветов. Этим они прикрывали неприличие непричесанных волос, потому что для завивки у них денег не было. Один из «чулочков» меня немедленно узнал.

— Вы?!

— Я, дорогая Зина. Я только что из Галлиполи.

— Нашли Лялю?

— Нет.

— Вот что, тут есть гадалка. Она всем находит пропавших. Ее зовут Анжелина. Пойдите к ней. Я сейчас нарисую, как пройти.

«Нарисую» она сказала потому, что в Константинополе не было обозначения улиц и номеров домов. Поэтому рисовался чертеж и отправным пунктом служила улица Перб.

Я сказал:

— Да, я пойду. Но…

Она поняла:

— Вот вам лира.

Лира — это была тогдашняя денежная единица, довольно крупная. Я взял лиру, ничуть не стесняясь. Зина была из «Азбуки»1, конспиративной организации, которую возглавлял я. У нас было все общее.

Потом Зина зачастила, как будто боялась, что не успеет все сказать:

— Конечно, вам некуда деться. Вы будете жить у нас. Я живу у Петра Титыча…

Это был полковник, который тоже был моим подчиненным по «Азбуке».