Тени, которые проходят - Василий Шульгин

* * *

Продежурив ночь, мы отправились в Дарницу, чтобы поесть и поспать. Там Надийка сейчас же подружилась с каким-то старичком, который принес охапку сена, сказав:

— Сена клок под бок.

Она ужасно смеялась, но как только легла, сразу же заснула.

Что мы ели, я не знаю, но мне помнится, что были там и какие-то другие люди, бежавшие из Киева.

* * *

Надо сказать, что в этот день из Киева ушло пешком через мосты очень много людей. Говорили, что шестьдесят тысяч. Это, конечно, цифра с потолка. Кто их мог подсчитать? Но много. И подавляющее большинство этих ушедших людей уже больше никогда не вернулись в Киев.

* * *

И это несмотря на то, что посланные Драгомировым части взяли город обратно143. Жестокий бой произошел на Печерске, около так называемых Никольских ворот, где у нас были потери. Потом утверждали, что когда белые вошли в город, какие-то «жиды» стреляли из окон. И даже один молодой азбучник утверждал, что он лично видел эту стрельбу. Я спросил его:

— Как же вы это видели?

— Собственными глазами. Дымки!

— Дымки? При бездымном порохе?

Позже я понял, что это такое. Пули, рикошетируя от стен, взбивали фонтанчики пыли, которые и походили на дымки.

* * *

Итак, мы вернулись. Вернулись и продержались еще два месяца. Но все же это было уже только догорание. Между прочим, Зикока рассказала, что в тот день, когда красные овладели Киевом, пришли два солдата в наш дом. Никого не было, кроме нее, а она умела очень хорошо разговаривать с простыми людьми. Они сказали ей:

— А где же ваш господин Шульгин? Убежал? Прячется? Напрасно.

— Вы его знали?

— Знали. Он хороший человек. Мы, когда он был ранен, перевязывали его. Это было там, на фронте, под Перемышлем.

Это было в четырнадцатом году, двенадцатого сентября. Накануне я приехал в 166-й Ровненский полк и на следующий день был ранен.

* * *

Взять-то мы взяли Киев, но кроме прежних частей, которые его освободили и были, можно сказать, еще благоприличными, примешались еще какие-то другие части, больше бандитообразные. Они хотели господствовать, и стало еще хуже на внутреннем фронте. Вечером даже стало опасно выходить. Но как-то у меня разболелся зуб и необходимо было идти к врачу. Конечно, увязалась и Надийка. Едва я вышел из дома, как какой-то из «героев» с винтовкой пристал ко мне. Я был в штатском. Он стал угрожать, что арестует меня. Все это происходило напротив особняка Драгомирова, и там в окнах виден был свет. Надийка сейчас же перебежала туда. У ворот дежурили часовые, которых она и привела. Они урезонили хулигана.

Но если редактору «Киевлянина», жившему по соседству с главноначальствующим областью, нельзя выйти из дома, то по этому можно судить, что творилось в городе.

А как-то днем я видел на Бессарабке, как трое из Дикой дивизии на конях бесчинствовали на базаре.

* * *

Я плохо помню, как пришла развязка. Клочки воспоминаний. Помню, что писал еще какие-то статьи для «Киевлянина». Жевал мякину, в которую уже и сам не верил. Сестра Лина Витальевна купила мне за десять тысяч рублей хорошую бекешу. Значит, она предчувствовала, что придется мне странствовать по морозу. Кроме того, она собирала «керенки». Несмотря на то, что Керенского уже давно не было в качестве правителя, «керенки» были в то время самой высокой валютой, имевшей более высокую покупную способность, чем белые «колокольчики» и прочие местные деньги, не говоря уже о советских. Советы побеждали, а их деньги падали. Ничего нельзя было поделать.

* * *

Опять приехал муж Надежды Сергеевны. Он остановился у нас, так как деваться ему было некуда. Выходило очень неловко. Супруги переночевали вместе. Я сказал Надежде Сергеевне, что просто это неудобно, ведь все в доме знают положение. Она ответила:

— Я проплакала всю ночь.

И они уехали. Какие-то поезда еще шли на Одессу.

Тогда я стал отправлять и остальных. Прежде всего Екатерину Григорьевну с сыном Димой. Потом всяких стариков и старух, которые имели в качестве родителей отношение к азбучникам и к «Киевлянину». В это время секрет «Азбуки» уже совершенно растаял. Как-то на вокзале бегало двое старичков, говоря: «Ведь мы тоже азбучники».

Сотрудники «Киевлянина» тоже кто уезжал, кто прятался. Но газета все же выходила. Насколько я помню, моей последней статьей была «Как поступили поляки?»144 В ней говорилось и ставилось в пример, что поляки-офицеры отправили свои семьи, а сами пошли на фронт. На какой фронт? Это значило, что они с оружием в руках пошли пешком в направлении той же Одессы. Одесса-мама, последнее прибежище.

Лина Витальевна тоже, наконец, уехала. На этот раз уехала и Зикока. Кто же остался? Редактор «Киевлянина», сотрудник газеты Вовка Лазаревский. Потом Владимир Германович Иозефи, который был больше, чем сотрудник, вроде как издатель, потому что у него была бумага и деньги. При нем двое среднего возраста людей неопределенных занятий, но, так сказать, «за все». Еще Алеша Ткаченко, всегда веселый и бодрый подпоручик, матрос первой статьи Ляля, Виридарский, Юра Н., очень молодой и милый еврей, тоже из «Азбуки». И, наконец, молодой студент Вася Савенко, сын Анатолия Ивановича («Аза»).

* * *

Чтобы не опоздать, я обеспечил себя с трех сторон. Две стороны обещали, но обманули. И только третья сторона, азбучник из бывших жандармов, который в это время состоял в каком-то воинском соединении, позвонил по телефону:

— Пора одеваться.

Это была условленная фраза. Десять вышеперечисленных человек уже несколько дней находились начеку. Спали все вместе в большой комнате, именуемой залой. Для них это «пора одеваться» прозвучало как команда «в ружье!». И десять человек выстроились на крыльце. В это время ко мне подбежали две женщины. Одна была Анна, барышня, которая в эти последние дни стала кассиром «Киевлянина». Она в большой бельевой корзине принесла последнюю выручку газеты. В этот день было напечатано семьдесят тысяч экземпляров газеты. Владимир Германович сейчас же подставил мешок, в который перешло содержимое корзины. А мешок взвалил себе на плечи один из сателлитов Иозефи.

Другая женщина была Саня. Я ее не сразу узнал. Помнил еще девочкой, теперь это была располневшая женщина с синевой под глазами. Путаясь в словах, она умоляла меня помочь кому-то. Я сказал:

— Невозможно. Мы уходим.

Она взглянула на выстроившийся с винтовками отряд и повторила с непередаваемым выражением:

— Так вы уходите?

В ее лице была и радость и отчаяние. Она была еврейка, родная сестра моего большого друга Володи Гольденберга.

* * *

И мы ушли. Большевики в это время уже были около Софийского собора. Мы двинулись по направлению к вокзалу. Когда мы туда пришли, то увидели, что там творится что-то невероятное. Толпа брала штурмом отходящий поезд. Поэтому мы решили пойти пешком по шпалам.