“…я прожил жизнь”. Письма. 1920–1950 гг. - Андрей Платонович Платонов

тот парень голодал. Уехать к отцу, экипироваться (в смысле одежды) тот юноша не мог. Тогда он задумал скверное дело – сделать воровство, продать машинку и уехать на вырученные деньги к отцу. Он подговорил кого-то из товарищей, чтобы тот постоял “на стреме”, пока он полезет в помещение за машинкой. Его товарищ согласился, потом ушел домой. Тогда этот юноша встретил моего сына, шедшего из кино, и сказал ему, что он жить больше дома не может, он измучился, он уезжает к отцу, но денег у него нет – так пусть мой сын постоит “на стреме”. Мой сын постоял “на стреме” и за это потом поплатился (он получил год условно, а в следственных материалах написано – два года; даже здесь, в простой детали, ошибка). Вот как было дело. Сын же мой непосредственно никакой кражи не совершал. В этом деле, которое проводилось через народный суд, было выяснено полное бескорыстие моего сына и рыцарское отношение к одному своему более старшему товарищу, который дурно использовал наивность моего сына (сыну было тогда всего 14 лет). Сын мой непосредственно никакой кражи не совершал. Во всяком случае, упоминаемое дело не имеет никакого отношения к нынешнему делу. То прошлое дело закончено и сын понес наказание (1 год условно).

В деле фигурируют, кроме И. Архипова и моего сына, еще шесть фамилий. Все они, кроме одного, друзья или знакомые И. Архипова и составляли его окружение. Мой сын некоторых из них либо совсем не знал, либо знал очень мало, поскольку он и с самим Архиповым начал встречаться лишь за месяц до ареста. Я узнал в семействе Архиповых возраст и некоторые данные об этих лицах. Смирнову Сергею – 21 год. Якубовскому Михаилу – 25 лет, он сын арестованных и высланных родителей. Болтянскому Борису – 21 год. Генину (сокращенно его зовут Яня) – 22 года. Московскому – неизвестно сколько лет, он учился в одной из школ вместе с И. Архиповым. Карлсон Дмитрий семейству Архиповых неизвестен. Кто такой Все эти люди, кроме неизвестного Карлсона, проживают, очевидно, в Москве, и, кажется, все они свободны со слов родителей И. Архипова. Я вынес заключение понял, что относительно Мих<аил> Якубовский и Бор<рис> Болтянский представляют из себя отрицательные фигуры. Сам я их никого лично не знаю, но мне известно, что некоторые из них вызывались к следователю, и я представляю, какая может быть цена их показаниям – в том числе и показаниям осужденного И. Архипова – против моего сына, которого они все еле знали, а некоторые и совсем не знали.

Видимо, была кому-то какая-то выгода, чтобы развращать, провоцировать и губить советских подростков, повергая одновременно их родителей в жестокое отчаяние. Это мое догадка, близкая теперь к твердое убеждение.

С моей точки зрения, следственный материал в отношении моего сына порочен, и дело, беря его по существу и во всей глубине, произведено неправильно, с нарушением основных принципов советского государства в отношении детей.

Полтора года, которые мой сын томится по тюрьмам, – срок больше чем достаточный, который может вынести больной подросток если мы не хотим вовсе его искалечить и погубить.

Поэтому я прошу Вас приговор в отношении моего сына опротестовать, а сына освободить.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 648–652. Черновой автограф. Публикация Л. Сурововой.

[239] И. Т. Голякову

Октябрь 1939 г. Москва

Председателю Верховного Суда СССР

тов. Голякову.

Получив теперь возможность ознакомиться с характером и существом дела моего несовершеннолетнего сына Платона Андреевича Платонова, имею сообщить Вам следующее.

Дело касается пятнадцатилетнего подростка, к тому же трижды перенесшего тяжелые операции – трепанацию черепа, – оставившие в мальчике тяжкие психические и физические травмы. К подростку, к больному мальчику устанавливаются отношения, как к совершенно взрослому, зрелому человеку. Ни один человек, знавший арестованного подростка достаточно хорошо, ни разу не был вызван ни к следователю, ни на суд. Наоборот, к следователю вызывались юноши, лишь очень отдаленно знавшие моего сына (а может быть, и совсем не знавшие его), но зато хорошо знавшие другого подсудимого, Игоря Архипова, – ближайшие товарищи последнего. Они, конечно, были заинтересованы в том, чтобы выгородить, защитить своего друга И. Архипова и очернить, оболгать моего сына, что они и сделали. Это было тем легче выполнить, что все они, и И. Архипов, и его друзья значительно старше моего сына и они между собою хорошо знакомы.

Мне известно, что на следствии был задан вопрос моему сыну: что вас заставит сделать (или попытаться сделать) то-то. И мальчик отвечает на следствии: я совершенно морально разложился. Я не знаю, может быть, здесь неточна запись, но ведь это же абсурд. Нелепо даже записывать такие ответы пятнадцатилетнего подростка (тем более доверять им), находящегося под стражей, испуганного и больного. Что это значит: он морально разложился. Никогда такой фразы мальчик не мог произнести. Подросток находится в переходном, трудном возрасте; кто не понимает человека в этом возрасте физиологически, тот не поймет его и юридически.

В деле указано, будто мой сын пил алкоголь. Я знаю моего сына со дня его рождения до дня разлуки с ним. Ни я, ни мать ни разу не видели его в состоянии опьянения. Допускаю, что те мерзавцы, под вредное влияние которых случайно попал мой сын, спаивали его, одурманивали, провоцировали, разжигали в нем детское самолюбие и мальчишеское влечение к позе и этим его состоянием пользовались. Это было тем легче сделать, что подросток не умел ни пить, ни курить, стало быть, эти яды действовали на него тем сильнее. Возможно, что именно в этом состоянии они подговорили сына написать глупое, нелепое письмо, которое по смыслу совершенно беспредметно. Ясно, что здесь мы имеем дело с форменной и отчетливой провокацией, совращением малолетнего подростка. Но зачем жертву квалифицировать как преступника. К чему в невменяемость, использованную в провокационных целях, вкладывать понятие преступности. Понятно, что он был в то время полностью невменяемым. Невменяемое состояние сына легко объясняется малолетством, особенно болезненностью и последствиями перенесенных операций головы.

Другой момент, отмеченный в следственных материалах как “доказательство” морального разложения моего сына, заключается в том, что мой сын два года назад будто бы сделал попытку украсть пишущую машинку и часы – вместе с другим своим более старшим товарищем. Однако в этом деле, которое проводилось через народный суд, было выяснено полное бескорыстие моего сына и рыцарское отношение к своему товарищу, который дурно использовал наивность моего сына (сыну было тогда всего четырнадцать лет). Сын мой непосредственно