Мертвый ноль - Макс Фрай

В итоге, вечер у меня выдался неожиданно спокойный и даже приятный. Благо принцесса быстро устала грустить и пришла в настолько боевое настроение, что возобновила эксперименты со Щелью между Мирами и последовательно добыла оттуда бумажную корону, украшенную искусственными цветами, яркий расписной пластиковый череп-копилку и потрясшую всех, включая меня, каменную статуэтку, изображавшую голую синекожую женщину с выдающимися формами и козьей головой. Глаза ей заменяли неизвестные мне, но явно драгоценные камни, прозрачные, зеленовато-желтые, размером примерно с фалангу моего большого пальца. Принцесса чуть не разревелась, осознав, что правила этикета не позволят ей подарить свою удивительную добычу халифу, который может принимать подарки только от своих родственников, военачальников и правителей других государств, но я вовремя подсказал: «Ну так папе подаришь», – и она просияла: «Точно! Вот он обрадуется! Ура!»

Она это свое ненаглядное сокровище еще и в постель утащить хотела, но тут уж я показал свой злодейский характер. Твердо сказал, что синим теткам с козьими головами в моей спальне совершенно точно не место. В некоторых вопросах я консерватор, каких еще поискать.

В моей жизни, как бы я порой на нее ни сетовал, было очень много счастья, порой настолько сильного, что еще поди его вмести. Но – скорее в силу моего темперамента и душевного склада, чем внешних обстоятельств – очень мало покоя. Забавно, что при этом в сновидениях я почти всегда более-менее спокоен, зато приснившиеся мне мгновения счастья по пальцам можно пересчитать. Испытывать счастье и покой одновременно мне до сих пор удавалось только на Темной Стороне – поэтому, собственно, она так для меня притягательна. Но сон, приснившийся мне этой ночью, отчасти затмил даже восхитительный опыт прогулок по Темной Стороне.

В этом сне я летал, как ветер, был бесшабашно, безудержно счастлив, ни о чем не беспокоился и ничего не боялся, как и положено существу вроде меня. И точно знал, что это и есть мое нормальное, естественное состояние: лететь, быть счастливым и ни черта не бояться. А что иногда, или даже почти всегда веду себя совершенно иначе – ну ничего, бывает, просто увлекся и заигрался в самую азартную на свете игру «Как будто я – вот такой нелепый, смешной человек».

Событий в этом сне толком не было, зато были пейзажи. Ну, очень условно говоря, пейзажи. Пространства, замкнутые и открытые, темные и сияющие, но все до единого живые, подвижные, переменчивые, связанные как сообщающиеся сосуды между собой и со мной. Озирая и осязая их, я понимал, что все эти пространства – родина сновидений, материя, из которой они сотканы, сила, позволяющая им быть, их место и время, вернее, все места и все времена, которые когда-либо хоть кому-нибудь снились или могут однажды присниться потом. Наверное, именно что-то в таком роде имел в виду Иллайуни, когда говорил, что обошел окрестности всех сновидений нашего Мира. И тогда, конечно, понятно, почему ему так понравилась эта прогулка, что он не прочь многократно ее повторить.

Но сейчас я – не то чтобы «думал» или, как говорят в таких случаях, «был уверен» – просто знал, что нахожусь на перекрестке сновидений разных обитаемых миров. Их здесь гораздо больше, чем я способен осознать, увидеть, или хотя бы смутно ощутить, но это всего лишь вопрос навыка управления собственным вниманием. Решается длительной практикой, как вообще все.

Пересказывать подобные переживания словами не просто трудно, но и совершенно бессмысленно: они по ту сторону всякого языка, кроме, может быть, хохенгрона[25], который я так и не выучил. Даже браться не стал. Поэтому все, что можно сказать, – это было великолепное зрелище. И зритель в моем лице оказался вполне его достоин. В смысле был счастлив, спокоен, расслаблен и собран, а значит, ничему не мешал.

Однако в какой-то момент я вспомнил, что у моего в высшей степени приятного и познавательного времяпрепровождения изначально была вполне практическая цель: добраться до Пожирателей и каким-то образом их уничтожить. Сейчас эта цель не казалась мне ни невыполнимой, ни, с другой стороны, особо желанной. К уничтожению Пожирателей я относился примерно как к починке протекающего водопроводного крана: лучше бы, конечно, самому этим не заниматься, но придется, раз взялся, вон даже открутил пару гаек. Всякое дело надо доводить до конца, а если не знаешь как, значит придется положиться на импровизацию – вполне обычный подход. Строго говоря, вся моя жизнь – практически непрерывная импровизация. Да и не только моя.

Приспособить самую непостижимую часть Вселенной к своему несовершенному, нетренированному восприятию, чтобы внимательно ее осмотреть, задача, мягко говоря, нетривиальная. Но поскольку это был мой сон, пришлось ему самому ко мне приспосабливаться. И он, надо отдать ему должное, отлично приспособился. Сияющий, переменчивый, неописуемый мир исчез, и я оказался в зале старого кинотеатра – пыльная полутьма, истертые плюшевые кресла, широкий экран. Пока я елозил, устраиваясь в кресле и озирался по сторонам, на экране, хаотически сменяя друг друга, мельтешили фрагменты давешнего космического великолепия – клубки огненных нитей, туманные бесконечности, вихри ласковой тьмы. Постепенно я понял, что происходящее на экране находится в прямой зависимости от моей воли: пока я не имел никаких конкретных намерений, там творился сущий хаос, но стоило сосредоточиться на чем-то конкретном, картина немедленно упорядочивалась.

Первым делом я вспомнил о Меламори – вот бы ее сейчас в этот кинозал! Меламори не появилась на соседнем сидении, зато на экране возник удивительной красоты узор, причудливый, ассиметричный, но такой цельный и гармоничный, что глаз оторвать невозможно. «Это тропы сновидений арварохских буривухов, которыми она сейчас учится ходить», – произнес у меня в голове мой собственный голос с неподражаемыми интонациями диктора канала National Geographic. Я даже рассмеялся от неожиданности; к счастью, кинозал своим смехом не отменил.

Я не отказал себе в удовольствии вызвать на экран пространство сновидений нашего Мира, и надолго пропал, созерцая сияющую туманность в центре почти бесконечного множества проторенных, ярких, широких и одиноких, почти невидимых путей, впадающих в нее, как реки впадают в море, и одновременно связанных причудливым, даже с виду прочным узлом. Вспомнил, как Джуффин когда-то давно объяснял мне, что наш Мир стал чем-то вроде модного курорта, куда легко и охотно устремляются сознания сновидцев из самых разных реальностей, просто потому, что чуть ли не все дороги сновидений теперь ведут к нам. Теперь я видел это своими глазами: больше всего это походило на центральный вокзал огромного мегаполиса, сложный, многоуровневый, но безупречно организованный, так, что все очень легко находится, и никто не мешает никому.

Наконец я вспомнил о Пожирателях и с любопытством уставился на экран в ожидании боевых плясок пернатых змеев – как-то так, весело и бодро я это себе представлял. Но вместо этого на экране замелькали, задергались вспышки света и пятна тьмы, как будто у оператора порвалась пленка; в годы моего детства такое порой случалось, и тогда в зрительном зале поднимался возмущенный свист. Вот и я тоже свистнул, заложив в рот два пальца – некоторые особо бесполезные навыки кочуют за нами не только из яви в сон, но и из жизни в жизнь – и экран потемнел окончательно. А мой собственный голос, не утратив назидательных дикторских интонаций, любезно пояснил: «Мелкие хищники всегда разбегаются, почуяв более крупного хищника, Пожиратели, знаешь ли, не любят, когда их самих едят», и, выйдя из роли, ехидно захихикал прямо у меня в голове.