Пардес - Дэвид Хоупен

Он примолк, опять улыбнулся. – Наверное, я хочу сказать, что в духовном смысле ты такой же конченый, как и я.

– Да уж, – произнес я чуть погодя, – умеешь сказать приятное.

Эван поставил бутылку на землю, указал на пришвартованный катер.

– Забудь. Давай лучше… давай покатаемся. Я ездил на нем с Реми.

– Куда тебе водить в таком состоянии? – смущенно спросил я, радуясь, что мы переменили тему. Катер был обтекаемой формы, пятнадцати футов в длину, рассчитанный на трех-четырех пассажиров. На корпусе виднелась надпись “НЕСТОР”.

Эван подошел к воде, отвязал катер. Сел за штурвал, завел двигатель.

– Я водил и в худшем состоянии.

Колебался я недолго, меня переполняла пьяная удаль, и я плюхнулся на пассажирское сиденье. Я был как в тумане, но понимал, что Эван прав: я несчастлив – пожалуй, и всегда был несчастлив, – и виноват в этом я один, а не родители, не Бруклин, не мои раввины, не София, не Кайла, не Зайон-Хиллс, не Эван. Сокрушительное облако одиночества окутало меня так стремительно, что я задрожал. Гони, сказал я Эвану.

Мы помчались в туманную темноту. Было уже за полночь. Я задрал ноги на приборную панель, скрестил руки на груди; мне казалось, что мы несемся сквозь космос. Ветер бил нам в лицо, раздувал волосы (мои стояли дыбом), ворот рубашки прилип к шее. Впереди был непроглядный мрак, но Эван рулил уверенно. Я допил виски и бросил бутылку в воду.

– Я буду скучать по этому месту, – выдавил Эван, затянулся, и его лицо – угловатое, измученное – на мгновение осветил огонек косяка.

– По Флориде?

– По всему.

– Я думал, ты ждешь не дождешься, чтобы свалить отсюда.

– У тебя было так же, да? В Бруклине?

– Да. Но это была ошибка.

– Разве тебе здесь не лучше?

Я снова взял косяк.

– Я думал, у меня тут начнется новая жизнь. – Я закашлялся. – Но теперь понимаю: дело совсем не в Бруклине.

Изо рта Эвана вилась струйка дыма.

– Жалко терять новую жизнь.

– Слушай, – я подался вперед, – я хочу тебя кое о чем спросить.

– Самое время.

– Я хочу знать, что было между тобой и Софией. – У меня теснило в груди. Едва я произнес ее имя, как на меня навалилось опустошительное изнеможение, и я ощущал его не только в теле, но даже под кожей. – Я… я хочу понять.

Эван отвернулся; штурвал он держал одной рукой. Он докурил косяк, отщелкнул короткий окурок в воду.

– Кое-что плохое.

Я поднялся на ноги.

– Кое-что плохое? Больше тебе сказать нечего?

– Некоторые вещи лучше не говорить никому, – спокойно произнес он.

– Я заслуживаю ответа.

Сквозь рев мотора был слышен только мой голос. А дальше, на мили вокруг, абсолютная тишина.

– Если я в этой жизни в чем и уверен, – мягко проговорил Эван, – так в том, что мы понятия не имеем, чего заслуживаем.

– Давай без этой херни. – Вдалеке кривилась бескрайняя слабая луна. Я вернулся на пассажирское место возле штурвала. – Сам понимаешь, она мне ничего не расскажет. О вечере Пурима, о том, что случилось в твоем доме.

Эван поддал газу.

– Я… помогал ей готовиться.

– К чему?

– У нее через несколько дней собеседование в Джульярде.

Я зажмурился, у меня кружилась голова. Но вместо черноты перед глазами плыли какие-то странные зеленые круги.

– Я не верю тебе.

– Не завидуй мне, Иден, – сказал Эван. – Никогда не завидуй мне.

– Я все еще люблю ее, – невольно произнес я глухим и далеким голосом.

В темноте сверкнула белозубая улыбка. Эван достал зажигалку, пощелкал ею.

– Я тоже.

Впереди маячили пристани – длинные, черные, похожие на пещеру.

– Поехали обратно.

– Нельзя.

– Я серьезно, – сказал я. Эван гнал на шестидесяти. Ветер трепал волосы. Руки и ноги замерзли. Лицо потихоньку немело. – Разворачивайся.

– Можно тебя спросить, Иден? – Он вновь наддал газу, нас швырнуло вперед. Голова дернулась назад, потом вперед, я ударился о приборную панель.

– Бля!

– Что ты думаешь о Надаве и Авиуде?[263]

– Что? – Я почувствовал, что на лбу вздувается шишка, в ушах стоял глухой звон. Я потрогал голову, посмотрел, нет ли крови. – Иисусе, Эван. Помедленнее.

– И все-таки?

– Это что, очередной эксперимент?

– Я о них думаю с самого занятия по Сиджвику, – ответил Эван, перекрикивая ветер. – О том, что это такое – общаться с Богом самостоятельно. О том, что значит быть достойным.

– Эв, хватит. Правда. Давай… давай вернемся.

– Выслушай меня, – сказал Эван. – Ты же у нас вроде как тоже мыслитель.

– Знаешь, ты был прав. Я правда считаю, что у тебя не все дома.

Нас постоянно заносило. До причалов оставалось всего ничего.

– Выслушай меня, – не унимался Эван, – или я не заторможу.

– Да слушаю я!

– Надава и Авиуда пустили на Синай, позволили ясно увидеть Бога, а потом? – Он снова прибавил газу, мы едва не упали на пол. – А потом их отвергли.

До причалов пятьдесят ярдов.

– Эван. – Я успокаивал себя тем, что он просто решил меня напугать. – Зачем ты сейчас об этом?

– Потому что я хочу знать твое мнение, Иден. Как думаешь, почему их отвергли?

– Почему? Потому что им не полагалось приносить жертву. – Я схватился за лоб, под пальцами бугрилась шишка. Я вспомнил занятие по Парашат Шмини в начальной школе: Аарон, узнав, что обоих его сыновей-священников истребил небесный огонь за то, что принесли в Храме неподобающую жертву, молчит. – Они воскурили перед Господом айш зара. Чуждый огонь.

Эван запрокинул голову.

– Чуждый огонь, – захохотал он, – чуждый огонь.

Тридцать ярдов.

– Я спрыгну, – предупредил я, – клянусь.

– Каббала утверждает, что в душе борются две силы, – произнес Эван, не сводя взгляда с причала. – Ратцо, стремление освободиться от земных забот и предать себя Богу, и шува, стремление вернуться к человеческой жизни. Всю жизнь мы разрываемся между этими двумя силами. И вот что я думаю. Надава и Авиуда никто не отлучал. Напротив. Они почти победили. Они позволили ратцо взять верх, вышли за рамки телесного, устремились к трансцендентному, принесли жертву. И чем все кончилось, Иден? Выяснилось, что они недостойны. Не всем хватает сил, не всем суждено узреть Бога.

Я приблизил лицо к его лицу.

– Это уже не смешно. Это ненормально.

– Хочешь, проверим? Вдруг мы такие же, как они? – предложил Эван. – Вот и посмотрим, кто чего достоин.

Десять ярдов.

– Если ты достоин, значит, выживешь, – продолжал он, – если же…

Я схватился за штурвал. Движение казалось бесконечным: ночь накренилась, меня словно подняло в воздух – любопытное ощущение. Я не понимал, вверх головой я или вверх ногами, атомы в моем мозгу менялись местами, я видел только ленты фонарей. Когда свет рассеялся, я обнаружил, что плыву под водой. Я заработал ногами, вырвался на поверхность, глотнул воздуха. Звон в ушах, химическая