Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - Наталия Таньшина

Главная причина социальной нестабильности Франции, по мнению Вяземского, заключалась в том, что «…представительное правление не годится для французов». Он очень верно подметил, что французы «…не умеют обходиться с свободою: свобода должна быть религия, а французы или фанатики, или кощуны. Французы болтуны и краснобаи: трибуна для них театр, а не судилище, не святилище. Из представительного правления взяли они одну театральную, декоративную представительность». Как и Николай I, Вяземский опасался, что Франция будет постоянным источником нестабильности для Европы и сравнивал ее с больницей, «…в которой содержатся бешеные без присмотра: они могут разбежаться и наделать много шума и бед, но скоро сами перебесятся и перепадают в изнеможении. Нельзя предвидеть, чем все это окончится, но так устоять не может»[879].

В то же время, не испытывая никаких симпатий к представительному правлению и критически воспринимая Июльскую монархию, Вяземский рассматривал ее как меньшее из зол: «Если французы неспособны к представительной монархии, то еще менее способны они к республике…» Он справедливо отмечал, что «после революции, после Наполеона Франции нельзя возвратиться к тому же и сознаться, что она попусту проливала кровь свою, бесилась и страдала четверть века»[880]. И далее он очень здраво рассуждает о позиции европейских держав, которую они должны были занять после Июльской революции: «…зная французов, должно было сказать им спасибо и за то, что они не сделали хуже. Теперь, может быть, сделают хуже, и Европе нужно будет вмешаться… Новому правительству должно было дать руку помощи, non pour son beaux yeux, но для собственной пользы, ибо в лице Филиппа, как ни называй его usurpateur, все-таки сосредоточилось правило монархическое, хотя несколько искаженное, но еще довольно могущее»[881].

Если Вяземский причины нестабильности усматривал в представительном правлении, то для Строева они крылись в менталитете и нравах, а именно – в честолюбии и жажде обогащения: «Много вредит парижанам их непомерное честолюбие. Пути к почестям, к высшим достоинствам открыты для всех […] Всяк хочет быть первым, начальствовать, управлять, забывая, что на такое огромное число начальников не достанет наконец подчиненных»[882]. В то же время Строев писал об обратной взаимосвязи между честолюбием и политической нестабильностью. Причину честолюбия он (Строев) усматривал в «…бесконечных переворотах, потрясавших Францию и доставивших известность таким людям, которые, казалось, родились для горького забвения. Давно ли Тьер жил бедняком в маленьком провинциальном городе? Давно ли знаменитая Рашель сбирала милостыню, с гитарою в руках? Такие примеры сильно действуют на французов… Все они метят в маршалы, в министры; от этого французская молодежь живет в вечном беспокойстве, в нервическом движении…»[883] Непомерное честолюбие влечет за собою другое зло, чрезвычайную жажду золота: «Кратчайший путь в министры идет через депутатство; нельзя быть министром, не быв депутатом, а нельзя быть депутатом, не быв богатым человеком… Стало быть, парижские честолюбцы, стремящиеся в депутаты, непременно должны начать свое поприще обогащением»[884].

Как видим, и на бытовом уровне, и на уровне политической системы, и в отношении нравов Париж и парижане оставили весьма противоречивые впечатления у наших соотечественников. Вяземскому и «бороду долго бреют», и «белый хлеб не хорош», и «мороженое снеговато», и «портные здешние мучители», но все это, по-видимому, мелкие придирки. Скорее всего на восприятие французской столицы Вяземским наложили отпечаток его личные проблемы, смерть детей, – поэтому нет у него такой радости от Парижа. Хотя, подводя «общий итог здешней недели», Петр Андреевич делает такой вывод: «…я далеко не обворожен, хотя многое и нравится. Но по уму и соображениям полагаю, что здешнее житье должно со временем иметь большую и непобедимую прелесть привычки… Чувствуешь, что здесь можно жить, как хочешь»[885]. Тем не менее общий итог – разочарование. В письме жене он писал: «Англия – рай человеческий, рай рукотворный, умотворный, как Италия – рай небесный (в Италии Вяземский был в 1835 г. – Н. Т.). Только эти две страны и стоят чего-нибудь, а все прочее хоть потопом залей»[886]. Франция, как земля обетованная, не существовала больше для Вяземского. Указание Вяземского на политику как главную причину его разочарований бесспорно.

В.М. Строев, обвиняя парижан в честолюбии и корыстолюбии, в то же время именно Париж выделял из европейских столиц за его способность соединять материальное и духовное: «В Лондоне люди слишком заражены меркантильностью и не умеют переноситься от дел к наслаждению. В Вене жизнь материальна, как в Москве. Париж соединяет материальную жизнь с умственною, и мастерски находит наслаждения, как в той, так и в другой»[887]. После Парижа он отправился путешествовать дальше: его ожидали Англия, Бельгия, Голландия, Швейцария и Италия. У М.П. Погодина был примерно тот же маршрут. 19 мая он писал: «…мы не можем оставаться здесь больше двух недель, чтобы поспеть на воды по крайней мере к половине июня, заглянув на неделю в Англию и неделю посвятив Бельгии, Голландии, Рейну. Надо хоть взглянуть на все»[888]. О Париже он вспоминал легко и непринужденно: «Кончил покупки, расчеты и сказал прости любезному, умному, веселому, буйному и развратному Парижу!»[889]

Что касается князя Вяземского, то он еще вернется в Париж. Утром 5 сентября 1838 г. вместе с А.И. Тургеневым он выехал через Булонь в Англию, где пробыл в Лондоне и Брайтоне до середины ноября. На обратном пути из Англии вновь заехал в Париж, предполагая остаться в нем всего на четыре дня, но пробыл около двух недель, с 16 по 29–30 ноября. В декабре он уже был во Франкфурте-на-Майне.

Следующее посещение Парижа состоялось очень скоро и имело, очевидно, вполне легальный характер. Встретившись во Франкфурте с женой и дочерью и прожив там два месяца, Вяземский в конце января вместе с семьей направился, по совету франкфуртского доктора, для дальнейшего лечения в Париж. Здесь он смог пробыть немногим более двух месяцев и за этот промежуток написал несколько длинных писем с описанием парижской жизни. Письма эти адресованы его дочери Марии Петровне, в замужестве Валуевой.