Империя должна умереть - Михаил Зыгарь

В Петергоф дядя Николаша приезжает только 15 октября, но вовсе не в диктаторском настроении. Перед тем как зайти к племяннику, он достает револьвер и говорит министру двора барону Фредериксу: «Я сейчас пойду к Государю и буду умолять Его подписать манифест и программу графа Витте. Или Он подпишет, или я у Него же пущу себе пулю в лоб из этого револьвера».

Император уступает – зовут Витте, просят его подготовить проект манифеста. Николай II проводит несколько дней (с 15 по 17 октября) в обсуждении текста манифеста с Витте и другими чиновниками. Советуется со всеми, с кем только может. Дядя Николаша, барон Фредерикс и Витте – за. Жена – против. Отговаривает Николая II и его адъютант Владимир Орлов (по прозвищу Влади): лучше дать конституцию не под давлением, а хотя бы через полгода, говорит он.

Император снова спрашивает Трепова: сколько дней потребуется для восстановления порядка в Петербурге и возможно ли это без многочисленных жертв. «Ни теперь, ни в будущем дать в том гарантию не могу; крамола так разрослась, что вряд ли без этого суждено обойтись. Одно упование на милость Божию», – отвечает Трепов.

«Трепов трус», – говорит Влади Орлов. «Он не трус», – настаивает император.

В пять часов вечера 17 октября Витте привозит новую редакцию текста, со всеми правками. Царь подписывает. Манифест гарантирует «гражданские свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов», а также дает избирательные права всем «классам населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав». Наконец, он создает Государственную думу, без согласия которой не может быть принят никакой закон. Подписав документ, Николай II вызывает адъютанта Влади. Император сидит, опустив голову, и плачет. «Не покидайте меня сегодня, мне слишком тяжело, – говорит он Орлову. – Я чувствую, что, подписав этот акт, я потерял корону. Теперь все кончено». Адъютант утешает императора, говорит, что еще не все потеряно, еще можно «сплотить всех здравомыслящих и спасти дело». Выйдя от императора, Орлов звонит в департамент полиции – Петру Рачковскому – и торопит его «сплотить всех здравомыслящих»[57].

«После такого дня голова сделалась тяжелою и мысли стали путаться. Господи, помоги нам, спаси и умири Россию!» – пишет император в дневнике.

19 октября публикуется указ о формировании Совета министров и назначении Витте его председателем – по образцу европейских премьер-министров. А еще публикуется «доклад графа Витте» – то есть фактически программа нового правительства, едва ли не самая либеральная за все время существования России. В тексте говорится, что Россия «переросла форму существующего строя и стремится к строю правовому на основе гражданской свободы». Далее правительство обязуется не вмешиваться в выборы в Государственную думу и «устранить репрессивные меры против действий, явно не угрожающих государству».

Кроме того, Витте рассуждает о том, чего хочет российское общество. «Не может быть, чтобы русское общество желало анархии, угрожающей, помимо всех ужасов борьбы, расчленением государства». Впрочем, эти размышления увлекают премьера недолго. Ему некогда – пора набирать новое правительство.

Трепов узнает новости от Витте по телефону. «Слава Богу, манифест подписан. Даны свободы. Вводится народное представительство. Начинается новая жизнь», – с облегчением говорит генерал своему советнику Рачковскому. «Слава Богу… Завтра на улицах Петербурга будут христосоваться, – вторит ему Рачковский и продолжает, повернувшись к начальнику тайной полиции Герасимову: – Вот ваше дело плохо. Вам теперь никакой работы не будет». «Никто этому не будет так рад, как я. Охотно уйду в отставку», – отвечает Герасимов.

Вечером глава правительства Витте собирает министров. Обсуждают уже подписанный манифест и отдельные, еще не прописанные детали: в частности, предстоящую амнистию. Витте требует освободить всех осужденных за политические преступления, вернуть всех ссыльных, открыть двери Шлиссельбургской крепости, чтобы показать, что «нет более старой России, а существует новая Россия, которая зовет всех строить новую, светлую жизнь». С ним спорит министр финансов Коковцов. Он против всеобщей амнистии и предлагает не распространять ее на террористов, сидящих в Шлиссельбургской крепости. Нервы Витте истощены так, что он начинает кричать на Коковцова при всех: «С такими идеями, которые проповедует господин министр финансов, можно управлять разве зулусами».

В углу сидит Победоносцев – и молчит. Для него манифест – трагедия. 24 года назад он спас Россию от конституции, теперь же проиграл своему давнему другу Сергею Витте. Престарелый Победоносцев подает в отставку.

Для большинства правительственных чиновников рангом пониже манифест – полная неожиданность, о его подготовке никто заранее не знал. «В чем дело? Что это значит? Как понимать манифест?» – расспрашивают полицейские Герасимова. Большинство сходится на том, что теперь тайная полиция, специализирующаяся на борьбе с врагами режима, будет закрыта.

Вчерашние специалисты по борьбе с инакомыслящими обсуждают, кто куда пойдет устраиваться: кто на железную дорогу, кто в охранники. Их начальник Герасимов отшучивается: «Успокойтесь. Без нас не обойдутся. Полиция имеется даже во Французской республике. Кто хочет, может уйти, – а нам работа найдется».

18 октября по всей стране праздник, который будут вспоминать и через 10 лет. Столичные интеллигенты торжествуют. Сергей Дягилев покупает бутылку шампанского и мчится к родственникам. «Ликуем! Вчера даже пили шампанское! Привез Сережа! Чудеса», – записывает его тетя Нона, мать Димы Философова.

Забастовка заканчивается, снова работает водопровод, идут поезда. В обеих столицах – демонстрации, половина – с портретами императора, вторая – с красными флагами; одни поют гимн, другие – революционные песни. «Те и другие бесчинствуют, учиняют насилие над прохожими, которые не снимают шапок», – вспоминает губернатор Джунковский. Полиция не вмешивается.

Впрочем, политики недовольны и считают манифест полумерой. В Москве сестра Маргариты Морозовой устраивает пышный банкет по случаю окончания съезда кадетов, совсем не ожидая, что будет и второй, куда более мощный повод. Зал переполнен, настроение восторженное. «Нас и манифест готовились чествовать вместе», – вспоминает Милюков. Он герой дня – его, как триумфатора, поднимают на руки, ставят на стол, чтобы он произнес речь, «всовывают в руки бокал шампанского», а «некоторые, особенно разгоряченные, лезут на стол целоваться по-московски и, не очень твердые в движениях, обливают основательно шипучим напитком». Милюков недоволен – он считает, что праздновать нечего. Он выступает сдержанно, говорит, что это только начало – «чтобы удержаться на том, что достигнуто, нельзя покидать боевого поста». Заканчивает свою речь он и вовсе мрачно: «Ничто не изменилось; война продолжается».

Примерно в это время антипод 46-летнего Милюкова, 25-летний Лев Троцкий кричит с университетского балкона празднующей толпе: полупобеда ненадежна, враг непримирим, впереди западня. Он рвет царский манифест и пускает его клочья по ветру.