Империя должна умереть - Михаил Зыгарь

Гораздо меньше ясности в провинции. Никаких слухов там не было, просто утром 18 октября выходят газеты с опубликованным манифестом. Почти никто не понимает, что это значит.

Монархист Василий Шульгин, житель Киева, офицер запаса и будущий депутат Государственной думы, описывает, как празднуют наступление политической свободы на Майдане: площадь забита народом от края до края, люди свисают с балконов, посреди «моря голов» стоят «какие-то огромные ящики, также увешанные людьми… Я не сразу понял, что это остановившиеся трамваи. С крыш этих трамваев какие-то люди говорили речи, размахивая руками, но, за гулом толпы, ничего нельзя было разобрать. Они разевали рты, как рыбы, брошенные на песок», – пишет Шульгин. Все радуются: кто-то тихо, а «кто-то дуреет и пьянеет от собственного множества». В городской думе происходит стихийный митинг. Участники требуют освобождения политзаключенных, поют «вечную память» погибшему «борцу за свободу» – ректору Московского университета князю Трубецкому. Потом митингующие выходят на балкон здания думы, украшенный царским вензелем и короной. Их немедленно отламывают и заменяют красным флагом.

Шульгин описывает это очень патетично: «Царская корона… вдруг сорвалась или была сорвана и на глазах у десятитысячной толпы грохнулась о грязную мостовую. Металл жалобно зазвенел о камни… И толпа ахнула. По ней зловещим шепотом пробежали слова: "Жиды сбросили царскую корону…"» Шульгин в этот момент даже не подозревает, что именно он через 12 лет окажется тем человеком, который по-настоящему сбросит царскую корону – примет из рук Николая II акт об отречении от престола.

Но пока Шульгин в ужасе от происходящего в Киеве: студенты учиняют разгром в здании городской думы: рвут царские портреты, протыкают им глаза, а один студент даже, «пробив головой портрет царствующего императора», надевает порванное полотно на шею и бегает по зданию с криками: «Теперь я – царь!»

В Киеве разрешено жить евреям, но и антисемитские настроения здесь очень сильны. «Киевлянин» – одна из главных черносотенных газет страны. Ее главный редактор – отчим Шульгина, Дмитрий Пихно.

Вечером 18 октября к редакции «Киевлянина» приходит толпа студентов и рабочих, желающая разгромить ее. Полицейские грозят открыть стрельбу. Тем временем редактор Пихно уговаривает наборщиков выпустить новый номер. Они боятся – говорят, что революционеры грозились вырезать их семьи, если они продолжат набирать монархический «Киевлянин». Тогда главный редактор произносит перед ними прочувствованную речь: «Прошу вас не для себя, а для нас самих и для России… Нельзя уступать!.. Если им сейчас уступить, они все погубят, и будете сами без куска хлеба, и Россия будет такая же!» Два самых старых наборщика соглашаются. Они просят у Шульгина «рубль на водку» и с риском для жизни набирают свежий номер «Киевлянина» – всего две страницы. Это единственная газета, которая выходит в городе на следующий день, 19 октября.

Митинг вокруг городской думы продолжается недолго. Прибывают казаки и начинают разгонять митингующих. Начинается страшная давка – с человеческим жертвами: «Где раньше минут за пять стояла многотысячная толпа, там теперь виднелись трупы убитых, помятые шляпы, калоши, зонтики и несколько дамских платьев, – так опишет события того дня "Киевлянин". – На площади и прилегающих улицах происходило побоище между "черной сотней" и интеллигенцией, а также и евреями, перешедшее к вечеру и последующие два дня в стихийный еврейский погром».

По словам Шульгина, погромы начинаются из-за слуха о том, что «жиды царскую корону сбросили», – и возмущенные городские низы используют это как повод, чтобы начать громить и грабить еврейские лавки. Офицер Шульгин, пасынок издателя черносотенной газеты, во главе отряда мечется по городу, пытаясь предотвратить погромы и убийства евреев. Погромщики искренне не понимают, почему военные не на их стороне: «Господин офицер, зачем вы нас гоните?! Мы ведь – за вас. Ей-богу, за вас!» Убедить толпу не громить еврейские дома Шульгину не удается: «Только я их разгоню – как через несколько минут они соберутся у того края пустыря. В конце концов это обращалось в какую-то игру».

Доктор Дубровин, конечно же, взбудоражен манифестом. В его огромной квартире на следующий день собираются единомышленники. Они уверены, что Витте «вырвал» манифест у царя угрозами, поэтому он не имеет никакой законной силы. Именно в эти дни дома у Дубровина придумывают название для той самой массовой организации, о которой давно мечтают монархисты, – Союз русского народа.

«Союзники» (так называют себя члены организации) собираются бороться против манифеста 17 октября – и за неограниченную власть царя. Еще они называют себя «истинно русскими людьми». Это и есть те самые «здравомыслящие люди», собрать которых мечтал царский адъютант Влади Орлов.

Квартира Дубровина становится центром монархического Петербурга – уже хотя бы потому, что у него много свободного места. Преуспевающий врач вложил заработанные деньги в строительство многоэтажного дома на Невском. Когда «союзники» перестают помещаться в его собственную квартиру, он выделяет под офис организации еще одну, соседнюю. Сюда же всех желающих направляет департамент полиции – ведь Рачковский давно курирует благонадежного Дубровина. Ну и, само собой, МВД берет на себя финансирование Союза.

Буквально через пару дней после манифеста 17 октября начальник тайной полиции Герасимов встречает Дубровина дома у Рачковского. Тот просит у Герасимова инструкций. Герасимов советует посылать своих активистов на революционные митинги – и вступать там в дискуссии, спорить, срывать оппозиционную пропаганду. Дубровин обещает, что так и поступит. (Но не сделает этого.)

Члены Союза русского народа принимают устав и начинают издавать газету «Русское знамя». Главный редактор – сам Дубровин. «Работали все и несли свой труд идейно, без ожидания какого-либо вознаграждения, благодаря чему Союз разрастался незаметно, но быстро, – вспоминает Дубровин, – волна оскорбленного чувства за поруганную Родину быстро разливалась по всему пространству униженной России, охватывала умы и сердца во всех слоях населения и привлекала к Союзу массу новых единомышленников».

Через пару дней после подписания манифеста новость о нем добирается до Женевы, столицы русской оппозиции. Лидеры самой мощной оппозиционной партии – Михаил Гоц, Евгений Азеф и Виктор Чернов – изучают свежий номер Journal de Genève с опубликованным царским манифестом. Чернов не верит, что все это всерьез. «Крупная уступка, – говорит он. – Видно, что давление всеобщей забастовки стало нешуточным. Приходится маневрировать».

Чернов не один так думает. Почти все эсеры в один голос говорят, что это «очередная хитрость, хладнокровно задуманная ловушка», «эмиграцию и подпольщиков в Россию заманивают», чтобы потом «всех разом сгрести и вымести с русской земли крамолу начисто»[58]. Не согласны только Гоц и Азеф. «Ты думаешь, что ради этакой полицейской цели, весь государственный строй России будут ставить вверх дном, потрясать всю Россию неслыханными новшествами, придавать бодрости всей оппозиции?» – спрашивает Азеф. Чернов же настаивает на своей конспирологической версии: «Это маневр, но не грубо полицейский, а тонко политический». «Революционеров велено скрутить в бараний рог, а обществу обещают политические поблажки. Разделяй и властвуй: успокой оппозицию и при ее пассивности раздави революцию, а потом уже и с оппозицией делай что хочешь» – убежден Чернов.