Граница безмолвия - Богдан Сушинский

— Ты что, в самом деле скажешь об этом полковнику? — поинтересовался Ласевич. — Понимаю, что тебя как сына генерала…

— Ты-то откуда знаешь, что я сын генерала? — впервые за все время службы обратился он к политруку на «ты», поскольку теперь они были в одном звании, а Ласевич на «вы» к нему никогда и не обращался.

— Штурман «Вайгача» проговорился. Чудно, говорит, что генерал решил своего сына здесь на погибель одного оставить. Он ведь мог спокойно перехватить его в Архангельске или Мурманске и где-нибудь возле себя, в штабе, пристроить. Генерал-то, говорят, очень влиятельный. Недавно орден Ленина получил и даже вроде бы тянул на Героя.

— Хотелось бы, конечно, знать, откуда он такие сведения получил, — проворчал Ордаш, — да заставить его прикусить язык. А полковнику я, понятное дело, ничего говорить не стану. Вы, лейтенант, тоже не говорите, — предпочел он все же перейти на «вы». — У Загревского теперь и так неприятности будут.

— Это уж точно. Мне как политруку тоже, очевидно, влетит из-за тунгуса этого.

— Просто оскорбил меня капитан. Незаслуженно оскорбил.

— Словом, замяли мы эту стычку, — подытожил Ласевич. — Капитан тоже успокоится. Расстаться надо бы по-человечески.

…А после подъема на заставе появился лейтенант Скворечников, и Вадим Ордаш был поражен, узнав, что среди писем, переданных пехотинцем для бойцов заставы, есть и письмо для него. Именно то письмо, которого еще недавно он больше всего ждал, и которое менее всего рассчитывал получить. Это было письмо от Риты Атаевой.

— Как же оно попало к тебе, лейтенант?!

— Не ко мне, а в штаб погранотряда. Из Салехарда пришло. Ну а дальше на конверте все указано. Когда в штабе узнали, что мне приказано командовать отрядом пехоты, «поднаняли» на должность почтальона. Пришлось согласиться. Ты, как я понимаю, письма этого очень ждал?

— Наоборот, не ждал, и даже мечтать о нем не решался. Поэтому пребываю сейчас на седьмом небе.

— Тогда — тем более приятно. Война, многим не до писем. Открывай, читай.

— Прямо сейчас, что ли? — он растерянно повертел конверт в руках.

— Не при мне, конечно, — смутился Скворечников. — Можешь отойти и прочесть.

— Потом прочту, когда закончится посадка на корабль. Чтобы не спеша, наедине.

— Потом у тебя, лейтенант, будет уйма свободного времени, скользко не было за всю прошедшую жизнь. И письмо это от тоски несусветной ты будешь перечитывать сотни раз. Но первый нужно прочесть немедленно.

— Считаешь, что там что-то важное?

— Откуда мне знать? Уж не подозреваешь ли ты, что я вскрыл его и прочел? Чужих писем отродясь не читал. Просто тебе следует как можно скорее прочесть, чтобы знать, что писать в ответном письме. Вы ведь не виделись целый год.

— В последний раз — прошлом году, в день отхода этого же «Вайгача» из Архангельска, — соврал Вадим, пользуясь тем, что лейтенант не догадывается, что автором этого слишком запоздалого письма является женщина, с которой он видел его вчера.

— Везет тебе, лейтенант: и «хирургесса» по тебе сохнет, и невеста где-то ждет. Поделись секретом, служивый, как тебе это удается?

— Как-нибудь после войны, на досуге.

— Напоминаю, что через пару часов судно уйдет в сторону Диксона. И если ты не передашь со мной или кем-то из своих сослуживцев ответное письмо, оно может пролежать у тебя до следующей навигации.

— Точно! — изумился Вадим простоте его житейской логики. — Я ведь совершенно забыл, что ответить следует немедленно.

— Пока я передам почту политруку, у тебя минут десять-пятнадцать есть. Советую поторопиться.

Смущенно поблагодарив Скворечникова за эту подсказку, лейтенант направился в сторону вышки, единственного места, где его никто в эти минуты не окликнет и даже не обнаружит. Однако он твердо решил, что письмо Риты читать не станет. «Наспех пробежать взглядом письмо, которого ты ждал целый год, — это же безумие какое-то», — сказал он себе.

Поначалу Вадим решил, что писать будет так, словно не догадывается о существовании письма Риты, как будто бы оно написано было до прихода судна. Но затем решил, что играться в подобные «записочки-обманки» глупо. Вчерашняя встреча слишком резко изменила его представление об этой женщине, как, впрочем, и само восприятие её. Поэтому, для начала, следует решить для себя: а стоит ли вообще писать что-либо? И если стоит, то в каком духе?

Достав из планшета тетрадку, лейтенант вырвал лист, извлек химический карандаш и, послюнявив, замер, занеся его над бумагой, словно кинжал над сердцем жертвы. Он понятия не имел, о чем следует писать после слов «Здравствуйте, уважаемая Рита», поскольку мысль его дальше этих банальных слов попросту не про-двинулась. А написав их, Вадим сразу же понял свою ошибку: он обратился к Рите на «вы» и теперь должен был выдержать все письмо в таком же полуофициальном тоне.

Чего проще: порви этот листик и возьми чистый, но вместо этого Вадим лишь нервно взглянул на часы: как же стремительно уходит время! Сейчас ему нужно быть в казарме, готовиться к приему заставы, а не прохлаждаться здесь над своим письмом. Но главное, что он понял: даже сменив листик, все равно обратиться к Рите на «ты» уже не сможет.

«Я еще не читал Ваше письмо, — вывел Ордаш, решив, что фантазировать и ударяться в лирику не станет, а будет писать коротко и «как есть». — Умышленно не тороплюсь с этим. Когда Вы были на заставе, я не знал о его существовании, поскольку почтальон вручил его уже после Вашего отлета. Корабль вот-вот отойдет вместе со всеми моими сослуживцами. Мне же, как Вы помните, приказано оставаться на заставе. Одному. Охранять ее до следующей навигации.

Когда судно уйдет, я прочту Ваше письмо и напишу еще одно. Может, будет проходить какой-то корабль, и мне удастся передать его на Большую Землю. Извините, но, несмотря на нашу вчерашнюю встречу, я всегда буду вспоминать только наши «ночные прощания» в Архангельском порту».

Перечитав написанное, Вадим нашел свою писанину совершен-но идиотской. Разве такие письма следует писать девушке, с которой ты провел такие прекрасные вечера в Архангельске?! Разочарование оказалось настолько сильным, что Вадим чуть было не расче-крыжил свое послание кончиком грифеля, но вспомнил о времени, о корабле и лейтенанте Скворечникове.

А еще лейтенант вспомнил об армейской цензуре и о том, что незапечатанный треугольничек его может прочесть кто угодно. И понял, что у него есть только один путь: довести этот свой бред до законченного совершенства.

«Я понимаю, что после встречи на судне мы уже никогда не будем вместе. Поэтому вычеркиваю её из памяти, чтобы навсегда запомнить Вас той, какой Вы остались в моей душе после Архангельска. Вот почему я имею право совершенно искренне сказать: «Я все еще безумно люблю Вас, Рита!» — вывел Ордаш. Плюнув на всех непрошеных читателей, он написал то единственно мудрое и важное, ради чего, собственно, и взялся за письмо. Поскольку все остальное, что он может сообщить этой женщине, уже не имело никакого смысла. — Вы даже не представляете себе, как я Вас люблю. И, конечно же, помню все… Помню, как мы прощались в Архангельске. Все до последней минутки — помню. И буду любить. Сейчас мое спасение — в воспоминании о вас. Иначе я попросту сойду с ума на этой своей «границе безмолвия».