Месть еврея - Вера Крыжановская

— Хорошо, сын мой, я напишу. Но так как, по моему мнению, это посещение в подобный день естественно возбудило бы удивление, то я назначу ему прийти в садовую калитку и сам буду ждать его прихода.

Тяжелое предчувствие и смутный страх охватили сердце Гуго, когда он прочел лаконичную записку отца Мартина.

— Что означает это странное приглашение в не­урочный час и тайным путем? — До него не дошли еще слухи о случившемся у князя, банкир только что при­ехал из Рюденгорфа.

Взяв шляпу и пальто, он отправился пешком в дом князя Орохая. Дойдя до садовой калитки, выходящей в переулеж, он прислонился к стене и отер выступив­ший на лбу пот. Он вспомнил, как этой самой дорогой приходил в злополучный день обмена детей, и все под­робности его преступного поступка воскресли в его па­мяти. Калитка не была заперта, и банкир нерешитель­ным шагом пошел тенистой и безлюдной, казалось, ал­леей, но вдруг кто-то вышел из-за куста, и Гуго с удив­лением увидел перед собой Рудольфа.

— Идите за мной,— сухо сказал граф и пошел сам вперед, а Гуго молча следовал за ним. Он не сомневал­ся, что настал момент искупления.

Не обменявшись ни одним словом, они вошли в дом, поднялись по лестнице и прошли целую анфиладу сла­бо освещенных комнат. Наконец, граф остановился пе­ред опущенной портьерой, приподнял ее и рукой при­гласил своего спутника войти. Бледный и взволнован­ный вошел банкир, тревожным взглядом окинул про­сторную комнату.

В глубине ее стояла кровать под балдахином, два канделябра освещали большое серебряное распятие и продолговатую фигуру, лежавшую на постели и при­крытую покровом. В изголовье, опершись на спинку кресла, стоял Рауль, а позади него отец фон-Роте и подошедший к ним Рудольф.

Сделав несколько шагов к князю, Вельден остано­вился, и взоры их встретились. Вдруг Рауль отдернул покров и, указывая на тело Амедея, сказал:

— Взгляните на вашего сына и скажите, довольны ли вы результатом вашего безумного мщения, бесчело­вечный отец?

Пораженный изумлением, Гуго наклонился и с ужа­сом увидел ребенка: полураскрытый ворот рубашки об­нажил раненую грудь. Невыразимое чувство ужаса охва­тило его, и по телу пробежала дрожь. Бледное лицо его отвергнутого ребенка было отражением его собст­венного лица. Вдруг подымутся эти веки, опушенные длинными ресницами, и глаза взглянут на него с уп­реком, а безжизненная рука оттолкнет его?.. У него закружилась голова и потемнело в глазах. С глухим стоном упал он на колени у кроватки усопшего и приник головой к остывшей руке ребенка.

С чувством презрения, но и жалости смотрел на преступника Рауль, стоявший близ своей невинной жерт­вы, и по лицу его прошел целый ад угрызений совести. Еще раз убедился он, что грозная рука Господня на­стигает в надлежащую минуту самого гордого грешни­ка и повергает его в прах...

«И как хотите, чтобы с вами поступили люди, так и вы поступайте с ними!» — сказал Мессия, хорошо знав­ший сердце человека и включивший в эти простые сло­ва весь закон Господень. Рауль вспомнил в эту минуту весь разговор с Гуго перед бюстом Аллана Кардена. И теперь он понял слова, сказанные им тогда. И дейст­вительно, разве этот момент не служил доказательст­вом, что не были тщетны труды великого философа и что, по крайней мере, двое его учеников победили свои страсти, дабы поступить согласно его учению.

Это изречение почти невольно сорвалось с его уст.

Дошли ли до слуха банкира эти слова или его же­лезная воля уже превозмогла охватившую его неожи­данно нравственную бурю, но он встал и, подойдя к Раулю, сказал:

— Я не заслуживаю и не желаю вашей милости, князь, а вашему великодушию, сдобренному презрением, предпочитаю тюрьму и бесчестье. Впрочем, я не обма­нываюсь на счет этого снисхождения: не великодушие заставит вас молчать, а страх огласки, позор раскры­татия перед пошлой толпой подноготной аристократической семьи. Предавайте меня суду, а то я сам донесу на себя и покорно снесу наказание за мое преступление, так как вера в загробное существование не позволяет мне само­вольно положить конец моей неудачной, разбитой жизни. Вы назвали мой поступок безумным мщением и считае­те его непонятным? В таком случае я обязан дать объяс­нение моего поступка, побудившего меня совершить именно это преступление.

Каждый человек чувствует незаслуженное оскорбле­ние. И вот, в тот роковой час, когда оскорбив меня, вы отказались от моего вызова, повинуясь сословному предрассудку и дав мне почувствовать, что еврею и чести защищать не приходится, за неимением таковой, я поклялся отомстить. Я молчал до тех пор. А между тем вы отняли у меня все: мое счастье и любимую жен­щину, которую вы покупали так же, как и я, платя дол­ги графов Маркош. Но для того, чтобы привлечь на свою сторону дочь и сестру двух мотов, вы могли кро­ме золота, бросить на весы еще и княжеский титул. И вот сословному предрассудку и брошенному мне в лицо презрению я хотел ответить действительностью, которая растерзала бы ваше сердце и оскорбила бы вашу гордость. Я украл вашего ребенка, чтобы сде­лать из него настоящего ростовщика, скрягу, алчного и бессовестного, а затем отдать вам его и сказать: «Все, что вы так презираете в еврее, по рождению, видите вы внедренным и развитым в вашем сыне, урожденном князе, которого родовитая кровь не спасла от послед­ствий воспитания и обстоятельств». После этого я хо­тел, но...— он принужденно рассмеялся: — Что значат намерения человека перед велением судьбы? Мало-по­малу мщение растаяло в моей груди, оставив мне лишь угрызения совести. Разбитый судьбой, я смирился и го­тов заплатить мой долг людскому правосудию. Но выяс­нив эти обстоятельства, я, в свою очередь, спрашиваю вас, что значит смерть и кровавая рана? Что сделали вы с моим ребенком? Вашего — я любил и берег, вы можете взять его обратно прекрасным и цветущим. Ме­ня вы можете обвинить или карать, но посягать на эту юную жизнь вы не имели никакого права.

Быть может его вы удостоили «удовлетворением», в котором отказали отцу? Но для маленького еврея слишком большая честь пасть от княжеской руки, уби­вающей лишь себе равных!..

Он замолчал, задыхаясь от волнения. Рауль слушал с ужасом и удивлением, но при последних словах бан­кира его бледное лицо вспыхнуло неудовольствием, и резкий ответ был готов сорваться с его губ, но взгляд его упал случайно на Амедея, и его раздражение тотчас же стихло. Он провел рукой по лбу и спокойно ответил:

— Я слишком скорблю о последствии моего гнева, чтобы снова увлечься им. И вы тоже, г-н Мейер, воз­держитесь! Вы сами были раздражены и не думаете, что говорите. Вы знаете, что я бы никогда не поднял руки на ребенка, которого любил, как собственного сы­на. Пуля предназначалась Марте, вашей гнусной сообщ­нице, открывшей нам тайну, но роковая случайность толкнула ребенка на порог двери в момент выстрела. Амедей умер на моих руках, последнее его слово было «отец», а мысль, что он погиб от моей руки, разбивает мне душу! Гордость и сословные предрассудки, в ко­торых вы меня обвиняете, я победил и забыл их у это­го смертного ложа. Во мне осталась лишь любовь к ре­бенку, на которого с самого рождения я смотрел как на своего собственного. А мысль отнять у него, едва остывшего, имя и права, которые ему давало ваше сердце, имело почти такое же веское влияние на мое решение, как и практические соображения. Что касается вас, вы не станете доносить на себя, так как не имеете права бросать тень на отца той, которую некогда лю­били и которую, между тем едва не погубили своим мщением. Сходство Амедея с вами заставило меня ду­мать, что Валерия мне изменила, и лишь просьба моей умершей матери спасла невинную от скандального раз­вода. Если вы хотите искупить вашу вину, вы можете сделать это еще лучше в общественной жизни, чем в тюрьме. Посвятите себя ребенку, дайте ему всю ту лю­бовь, которой лишили его, отняв у родителей, сделай­те из князя Орохая, под именем барона Вельдена, че­ловека честного, доброго, полезного, и долг вами будет выплачен перед Богом и перед нами.