Месть еврея - Вера Крыжановская

— Сам Господь внушил вам эти примирительные слова, сын мой,— сказал растроганный отец фон-Роте.— Оба вы теперь испытали, до каких ужасных крайностей доводит возбуждение страсти. Вы знаете, сколько стра­даний вы причинили любимой женщине, сколько слез заставили ее пролить. Воспользуйтесь же этой великой минутой, чтобы положить конец вашей вражде; перед этой невинной жертвой ваших пагубных увлечений про­тяните друг другу руки и от глубины души простите друг друга.

Не дожидаясь их ответа, он соединил их руки на за­стывшей груди усопшего малютки и ни тот, ни другой не сопротивлялись; оба были истомлены враждой и жаждали покоя. Рауль наклонился и поцеловал Амедея в лоб, затем уступил место Гуго, который со сжа­тым тоской сердцем прильнул губами к безжизненным устам ребенка. Это была его последняя и первая ласка сыну. Он поменял его без сожаления, не напутствуя его от­цовским благословением, и увидел вновь только мертвым.

Через несколько минут банкир выпрямился и подо­шел к Раулю.

— Князь, я принимаю ваше великодушие и благо­дарю вас,— сказал он с чувством.— И вы, граф, про­стите меня, если в минуту раздражения я сказал вам что-нибудь оскорбительное для вас.

Рудольф молча поклонился, зато Антуанетта про­тянула Вельдену обе руки.

— Теперь позвольте мне уйти тем же путем, каким я пришел, через сад,— заключил Гуго.— Я расстроен и боюсь встретить кого-нибудь из слуг.

— Пойдемте, сын мой, я проведу вас,— поспешно сказал отец фон-Роте.

И он повел его лабиринтом комнат и внутренних лестнвд, через кабинет князя, как нам известно, в пер­вом этаже, выходивший в сад. Молча, погруженный в раздумье, прошел банкир дом до памятной террасы, примыкавшей к комнате Валерии, где внизу, у винтовой лестницы, он обменял своего сына на сына князя.

— Благодарю вас, отец Мартин, здесь уж я найду дорогу,— сказал банкир, прощаясь.

Медленно, с подавленным сердцем, подошел он к тер­расе и вздрогнул. При лунном свете он заметил жен­щину, стоявшую, опершись на перила и опустив го­лову на руки. Ее длинные русые волосы рассыпались по белому пеньюару, а лоб был повязан компрессом.

— Валерия! — почти невольно вскрикнул он.

Молодая женщина вздрогнула, подняла голову и, увидев своего бывшего жениха, глухо воскликнула:

— Вы здесь? Какая неосторожность! Что если Рауль увидит вас?

— Успокойтесь, я сейчас был у князя, и мы расста­лись не во вражде. У тела несчастного ребенка мы по­дали друг другу руки. Муж вам все расскажет; но раз случай свел нас, Валерия...— Он приблизился и, тре­вожно взглянув ей в глаза, проговорил:

— Скажите, можете ли вы простить мне все зло, ко­торое я вам причинил в порыве слепой ненависти; не отвернетесь ли вы от меня с презрением и ужасом?

Валерия подняла свои чудные голубые глаза на бледное измученное лицо Гуго, и чувство сострадания сжало ее сердце.

— Да простит вас Бог, как и я вас прощаю,— сказа­ла она, протягивая ему руку.— Если Рауль мог быть столь великодушен, чтобы простить вас и помириться с вами, что же могу сказать я, виновница всего, так как моя слабость и измена толкнули вас на зло. Каж­дый день я буду молить Бога послать вам, наконец, мир и счастье и избавить меня от упрека совести, что я сделала вас на всю жизнь несчастным и одиноким.

— Благодарю вас, Валерия,— прошептал он, при­жимая к губам ее руку.— Ах, если б я мог отдать жизнь за ваше счастье, я не поколебался бы ни минуты.

Он повернулся и торопливо пошел к калитке, не по­дозревая, что судьба готовила ему случай исполнить свое обещание...

Не менее взволнованная Валерия снова оперлась о перила и задумалась о нем. Ей казалось, что она все еще видит его бледное лицо, большие черные глаза и слышит его голос, звук которого заставлял дрожать все струны ее сердца. Несмотря на сознание, что она любит Рауля, одно имя банкира поднимало в ее серд­це невыразимую, мучительную тоску.

— Боже милосердный,— шептала она,— когда мир водворится в душе моей? Когда же я буду наслаждать­ся чистой любовью без примеси подобных чувств.

Она закрыла глаза, прижав голову к стоявшей на балюстраде мраморной вазе, и так углубилась в свои мысли, что не слышала ни шагов князя, который спу­скался с лестницы, ни бряцания его шпор на плитах террасы, и только когда он обнял ее за талию, она, вздрогнув, подняла голову.

— Это ты, Рауль? Как ты бледен, дорогой мой. Ус­покойся, молю тебя. Ты должен беречь себя для меня и ребенка. Ведь ты же не виноват в поразившей нас бе­де! Кто же может поставить тебе в упрек естественный гнев в такую минуту.

— Совесть шепчет мне, что волей или неволей, а я обагрил свои руки убийством,— прошептал князь.

— Бог знает твое сердце и знает, что ты был самым нежным отцом Амедею, несмотря на его сходство с Мейером. Но и из этого ужасного несчастья Провидение выделило добро; я вполне оправдана, ничто теперь не поколеблет твоей веры в меня, и нас ждет будущность, полная мира и любви.

— Валерия, дорогая моя, укор совести, что я не­справедливо обвинял тебя, внушил мне снисхождение к Мейеру; он достаточно наказан, и мы примирились. Ты тоже постарайся простить ему.

— Я уже простила, Рауль, я сейчас видела его. Он проходил здесь и, подойдя ко мне, просил прощения, и я простила, так как прочла на его лице душевную муку. Он коротко сказал мне, что вы примирились, но ты расскажи мне все подробности.

Рауль передал ей свой разговор с банкиром и сооб­щил о своем решении.

— Что ты говоришь? — воскликнула Валерия.— Ты отказываешься от нашего ребенка? Он останется у Мейера и никогда не узнает, кто мы ему?

— Мы вынуждены поступить так в ограждение че­сти твоего отца и Рудольфа. Чтобы потребовать Эгона и законно усыновить его, надо начать процесс, который вызвал бы скандал и погубил бы Мейера. Можешь ли ты этого желать? Как ни виновен банкир, но он уже достаточно наказан тем, что ему некого любить и вос­питывать, кроме детей своего соперника. Эгон, говорят, привязан всем сердцем к человеку, которого считает своим отцом, а мы, которых он никогда не видел, не имеем для него никакого значения. Зачем же вносить смуту в сердце ребенка? Он слишком мал, чтобы по­нять причины всех этих событий нашей жизни, а вме­сте с тем уж слишком развит, чтобы нести их послед­ствия, не размышляя. Будет ли он счастлив от этой перемены? Не будет ли он томиться, будучи удален от того, к кому привык и на которого смотрит, как на отца? Это важные и трудные для ребенка вопросы. По­верь мне, лучше преклониться перед велением судьбы и искать счастья лишь в нашем Рауле. Этот ребенок — плод нашей любви.

Валерия ничего не ответила. Положив голову на грудь мужа, она оплакивала эту последнюю приноси­мую ею жертву фамильной чести.

Трагическое событие, поразившее семейство князя Орохая, взволновало весь Пешт. Никто не сомневался в ужасной истине, и все искренне жалели несчастного отца, которого роковая случайность сделала убийцей своего собственного сына, а потому все выдающиеся и известные горожане приезжали выразить свои сожале­ния и сопровождать погребальную процессию князя Амедея Орохая в родовой склеп. Густая толпа напол­нила улицы; все глаза с участием устремлялись на шед­шего за гробом смертельно бледного князя и убитую горем красивую молодую жену, опиравшуюся на его руку. Расстроенный и убитый, Вельден стоял в малом садике своего дома и из-за опущенных занавесей смотрел на запруженную любопытной толпой улицу. Когда погре­бальное пение возвестило о приближении шествия, нерв­ная дрожь пробежала по его телу, он судорожно ухва­тился за бархатную портьеру, а глаза тоскливо гляде­ли на маленький, тонувший в цветах гробик, уносив­ший в могилу его отвергнутого сына. Он не видел, что гувернантка, желавшая поглазеть на пышные похоро­ны, собравшие лучшее общество города, вывела на бал­кон детей, и Эгон с Виолой, стоя на стульях, с любо­пытством глядели на процессию.