Если бы мы были злодеями - М. Л. Рио

– Знаешь, что я про вас обоих думаю? – спрашивает он.

Я вскидываю бровь, мол, я заинтригован. Услышав про нас с Джеймсом, люди сгорают от любопытства и жаждут объяснений. Последнее кажется мне изначально несправедливым: разве может одна половина уравнения разъяснить другую? А еще странно, что при этом никто никогда не ставит мне точных диагнозов.

– Я полагаю, он был очарован тобой как раз потому, что ты был так очарован им.

Вот, значит, какое он подобрал слово. Не вполне верное, но, если хорошенько поразмышлять, и не совсем ошибочное.

– Возможно, – отвечаю я. – Я никогда его не спрашивал. Он был моим другом… даже гораздо больше, чем другом, и этого было достаточно. Мне, по крайней мере.

Мы стоим в глубоком молчании, которое кажется неловким лишь ему. Колборн явно хочет задать еще один вопрос, но пока медлит. Хотя и заходит дальше остальных. Подбирается так близко, как только можно. Он начинает неторопливо, надеясь, что я подхвачу и закончу мысль за него.

– Когда ты говоришь «больше, чем другом»…

Я жду.

– Да?..

Он бросает эту попытку.

– Ладно, не имеет значения, но мне любопытно…

Я улыбаюсь ему. Не дразня. Не издевательски. Моя улыбка настолько невзрачна, что он, вероятно, еще долго будет думать о том, что же я скрываю. Если бы у него хватило наглости спросить напрямую, я бы ему ответил. Мое увлечение Джеймсом – (вот она, точная характеристика) и, конечно, никакое не «очарование» – выходило за всяческие половые различия. Колборн – обычный Джо, счастливо женатый, отец двоих детей, в чем-то похожий на моего отца – не кажется мне человеком, способным «такое понять». Пожалуй, никто не сможет этого понять, пока не испытает на собственной шкуре, а если я стану все отрицать, то буду выглядеть неубедительно.

Но кем же мы были? За десять лет я не нашел подходящего слова, чтобы описать нас.

Как только третьекурсники закончили «Двух веронцев», старые декорации были сорваны с бесцеремонной поспешностью, и три дня спустя на сцене появились новые – для «Лира». В понедельник девятого марта мы впервые прогуливались по преображенной сцене: в тот день мы должны были заниматься с Камило, и он провел нас на подмостки через кулисы.

Мы шли за ним один за другим, сгорая от нетерпения: перспектива увидеть декорации всегда была захватывающей.

– Вот, – сказал Камило, включив рабочий свет. – По-моему, просто потрясающе.

На один драгоценный момент я забыл об усталости и о грузе постоянной тревоги, пригнувшей плечи. Мы словно очутились во сне.

Обозначенные скотчем на полу, декорации выглядели аскетично: голая сцена и тот самый узкий Мост, идущий к центральному проходу, как взлетно-посадочная полоса. Но художественное оформление было гениальным именно в своей простоте. Огромное зеркало покрывало каждый дюйм пола, включая и Мост, отражая глубокие тени за занавесом и возле кулис. Второе зеркало возвышалось на стене – там, где должен быть фон, наклоненное таким образом, чтобы отражать лишь черноту и пустоту, но не зрительный зал.

Мередит первой вышла на сцену, а я боролся с глупым желанием схватить ее за руку и никуда не пускать. Ее точная копия появилась на полу, отражаясь вверх ногами.

– Боже, – прошептала она, – как они это сделали?

– Зеркальный плексиглас, – объяснил Камило. – Поэтому он не треснет, и ходить по нему совершенно безопасно. Костюмеры прикрепят специальные подошвы к вашей обуви, чтобы та не скользила.

Она кивнула, глядя вниз, на отвесный вертикальный обрыв… куда? Филиппа осторожно шагнула к Мередит. Затем Александр, Рен, Джеймс. Я неуверенно топтался на месте.

– Вау! – тихо восхитилась Рен. – Как выглядит сцена, когда горят все огни?

Камило, который стоял рядом со мной, улыбнулся.

– Давайте я вам сейчас покажу.

В суфлерском уголке находился монитор с компьютером. Пока мои однокурсники осторожно передвигались по стеклу, Камило склонился над клавиатурой, пробежался по ней пальцами и сказал:

– Voilà[90].

Когда на сцене зажглись огни, Рен ахнула. Это был не жаркий, душный желтый свет софитов, к которому мы привыкли, а яркий, ослепительно-белый. Мы моргали, пока глаза не привыкли к нему. Мередит взяла Александра за руку, указала вперед и воскликнула:

– Смотри!

Над головой, между зеркалом на заднике сцены и занавесом – там, где обычно виднелись голые доски и длинные лианы веревок, – висела паутина крошечных оптоволоконных кабелей, горящих, как звезды, ярко-синим светом.

Зеркало под ногами моих одногруппников превратилось в бесконечное ночное небо.

– Иди, – сказал мне Камило. – Ручаюсь, там абсолютно безопасно.

Я неловко рассмеялся и выбрался из тесной тени кулис. Опуская ногу, я на секунду испугался, что она просто пройдет сквозь пол и я упаду. Но нет, там было зеркало – твердое, обманчиво надежное. Я выдохнул, почувствовав некоторое облегчение, и осторожно направился к центру сцены, где собрались мои однокурсники. Они стояли, теснясь друг возле друга, попеременно глядя то вверх, то вниз, а их лица расслабились от изумления.

– Они сделали настоящие созвездия! – воскликнула Филиппа. – Вот Дракон!

Она указала, и Джеймс проследил за ее взглядом. Я посмотрел на Мост, где с потолка свисала еще одна цепочка оптоволокна.

– Психоделичненько, – пробормотал Александр.

Наши отражения тянулись вниз, в звездную бездну. Мой желудок неприятно скрутило.

– Не спешите, – сказал Камило. – Прогуляйтесь по сцене. Привыкайте двигаться на трехмерном полу.

Остальные подчинились, бесшумно и неторопливо расходясь от меня в разные стороны, словно рябь на поверхности озера. Мое сердце пропустило удар, и я понял, что именно мне напоминали декорации: озеро в середине зимы, перед тем как замерзнуть – бескрайнее черное небо идеально отражалось в нем, как портал в другую вселенную. Я закрыл глаза, чувствуя приступ морской болезни.

Последние несколько недель перед премьерой пролетели в вихре и спешке, правда, иногда время ползло еле-еле (однако после таких затиший оно вновь проносилось так быстро, что невозможно было отдышаться). Мы превратились в мини-колонию мучимых бессонницей. Вне занятий и репетиций Рен редко покидала свою комнату, но свет у нее часто горел целую ночь напролет. Александр, как только его выписали из клиники, по два часа в неделю проводил с медсестрой и психиатром. Он жил в Замке под угрозой исключения из Деллехера, если он еще хоть раз переступит черту. Колин и Филиппа постоянно наблюдали, как он страдает от ломки, и терзались вместе с ним – присматривали, беспокоились, не спали.

Я, в свою очередь, спал урывками, нерегулярно и никогда – долго. Порой – наверху в Башне, иногда – внизу с Мередит. Она лежала рядом со мной, холодная и неподвижная, ее пальцы рассеянно гладили внутреннюю сторону моего запястья, пока она читала или же делала вид, что читает, часами не переворачивая ни единой страницы. Если я не мог заснуть в одной комнате, то перебирался в другую. Джеймс был непостоянным компаньоном. Иногда мы лежали на кроватях в благословенном покое. Иногда он ворочался и бормотал во сне. В иные ночи, когда он думал, что я сплю, он соскальзывал с постели, брал пальто и ботинки и исчезал в темноте.