Без остановки. Автобиография - Пол Боулз

порнографию, невольно перестал относиться к ней серьёзно. Бесспорно, такую книгу не стоило отставлять, как это сделал я. Через три года я её перечитал, тогда порнографический ореол исчез, дала о себе знать трагедийность, и я по-новому стал относиться к Жене.

Вот уже несколько лет Чарльз-Генри Форд был редактором View, который начинался как газетное издание, но потом постепенно превратился в толстый, глянцевый и качественный литературный журнал. Приблизительно тогда же я стал одним из редакторов. Вначале писал про джаз, а позднее начал делать переводы материалов, которые, на мой взгляд, могли заинтересовать Форда. Он опубликовал мои версии переводов на английский Хорхе Луи Борхеса, Рамона Сендера[399], Франсиса Понжа[400], Андре Пьейра де Мандьярга[401], также отрывки из «Гебдомероса» Кирико, и из «Пополь-Вух». Весной 1945 г. я выступил редактором номера View, состоящего из моих собственных текстов, переводов и фотографий, снятых в Центральной и Южной Америке. Паркер Тайлер[402] беспричинно решил переписать моё вступление, изменив его посыл на прямо противоположный. Паркер потом передо мной извинялся, но что сделано, того не изменишь, хотя, без сомнения, никто из читателей журнала не обратил на это внимания.

Я читал книги по этнографии, где приводился дословный перевод текстов с языков арапеша[403] и тараумара[404]. Постепенно у меня возникло желание придумывать собственные мифы, как плоды разума архаического человека, написанные, если самому стать на его место. Единственным способом, при помощи которого я мог воссоздать такое состояние разума, был старый-добрый сюрреалистический метод, а именно — ты избавлялся от контроля сознания и писал, что получалось. Сперва я пробовал свои силы в написании рассказов о животных, а потом сказок, где животные представляли какую-то базовую часть человеческой души. Однажды в дождливый день, это было в воскресенье, я проснулся поздно, поставил рядом с кроватью термос с кофе и начал писать очередной такой миф. Никто меня не отвлекал, и я писал, пока не закончил. Перечитав написанное, я назвал рассказ «Скорпион» и решил, что его можно представить публике. После того, как рассказ напечатали в View, отзывы на него были хорошими, и я продолжил придумывать мифы. Содержание мифов перестало быть «первобытным» и стало современным, но цели и поведение героев были такими же, как и в легендах о чудовищах. Вот через такие нежданно попавшиеся ворота я вернулся в ту страну, где пишут прозу. Давным-давно я решил, что мир вокруг был слишком сложным, чтобы писать фикшн: так как понять обыденность у меня не получилось, я не смогу найти общие точки соприкосновения с гипотетическим читателем. Но когда Partisan Review взял мой рассказ «Далёкий эпизод» / A Distant Episode (хотя до этого я уже продал две или три свои сказки журналу Harper's Bazaar), я торжествовал: значит, я смогу продолжать писать прозу.

Погода стала жаркой, Оливер решил, что хочет поехать в Центральную Америку и спросил, не хочу ли я составить ему компанию. В Herald Tribune мне разрешили на месяц продлить отпуск. Джейн хотела ехать в Вермонт, где, по её словам, она чувствовала себя как дома. Мы с Оливером долетели на самолёте до Гаваны и около недели провели в отеле National. Потом опять на самолёте добрались до Варадеро, где на пляжах с белоснежным песком я сильно прокололся. Чтобы не обгореть на пляже, я всё время находился в воде, но совершенно не учёл, что белый коралловый песок в прозрачной воде отражает солнечные лучи, словно зеркало. После этого я два дня пролежал в отеле на животе, и доктор два раза в день приходил в номер, чтобы смазать мне спину. Когда мне стало лучше, мы поехали в Сантьяго, чтобы побывать в провинции Ориенте. Там Оливеру страшно захотелось доплыть на шлюпке до Порт-о-Пренс, и мы потратили целый день на её поиски и переговоры с гаитянским консулом. К счастью, засомневавшись в состоянии судёнышка, на котором нам пришлось бы совершить вояж, Оливер передумал, и мы вернулись в Гавану. Потом мы полетели в Сальвадор, который был в то время, по крайней мере для туристов, милейшей миниатюрной тропической Швейцарией. Садиться в местном аэропорту Илопанго — всё равно, что сесть на ободок кувшина. На огромных деревьях под нами возвышались останки самолётов, которым не удалось выйти на посадочную полосу. В день вылета из Сальвадора, сидя в аэропорту перед объявлением о начале посадки, мы обратили внимание, что местные жители были несколько взволнованы. Как только самолёт поднялся в воздух, мы полетели на юг. Мы летели в Гватемалу, поэтому тут же заподозрили что-то неладное. «Расслабься, — спокойно сказал Оливер. — Они знают, куда летят». Вскоре мы полетели над Тихим океаном, оставив материк позади. Мы продолжали лететь, и под нами простиралась блестевшая на солнце океанская гладь. Сидевшая через проход от меня женщина побледнела и сидела, напряжённо выпрямив спину. «Разве ты не понимаешь, что мы летим не туда?» — допытывался я у Оливера. Пролетев над океаном минут пятнадцать, самолёт начал делать широкий круг. Мы медленно летали кругами, и у меня возникла твёрдая уверенность, что пилот сошёл с ума. Пассажиры вызывали звонком стюардессу, но та не появлялась. Они переглядывались, а потом опускали глаза. В конце концов самолёт перестал кружить и взял курс на северо-запад. Потом из кабины пилотов вышла стюардесса и начала оживлённо что-то говорить пассажиру, сидевшему в первом ряду. На то, чтобы новости по рядам дошли до нас, ушло немало времени. В тот день в Сальвадоре была попытка переворота, и наш пилот пытался обнаружить в океане остатки самолёта, сбитого силами, оставшимися лояльными правительству. Вот такая история дошла до нас, но что произошло на самом деле, и кто кого сбил, сказать сложно[405].

В Гватемале мы поехали на автомобиле через горы в департамент Альта-Верапас — странный район с буйной растительностью и ландшафтом, напоминающими невероятные фотографии, встречающиеся на некоторых кухонных календарях. Потом мы на машине и на несусветном маленьком поезде проехали сквозь джунгли, сели на лодку и по реке, грязные берега которой кишели крокодилами, выплыли в Гондурасский залив. Когда мы осматривали стелу в Киригуа[406], нас чуть не сожрали живьём комары. Оливер купил кучу статуэток, сделанных до открытия Америки Колумбом. Правда, их все у него отняли в аэропорту перед нашим вылетом в Гавану.

Самым известным кубинским художником считался Вифредо Лам[407], и Оливер очень хотел с ним познакомиться и побывать в его мастерской. На обложке журнала View, который я незадолго до этого редактировал, была изображена картина Лама,