Апрельская ведьма - Майгулль Аксельссон

О'кей. Еще как о'кей.

Я не знаю, что скажу Хубертссону, когда он придет. Решение должно -найтись. Обещание должно быть выполнено.

Конечно, мы говорили с ним об облегчении смерти, особенно в последние годы, когда слово «эвтаназия» перестало ассоциироваться с нацизмом и лагерями смерти, но воспринимается как достижение эры высоких технологий. И не только в Голландии. В Австралии изобрели новое средство помочь парализованным. Компьютер смерти. Каталку подвозят к компьютеру, шприц наполняют ядом и вонзают иглу с заблокированным канальчиком в руку жертвы. На экране монитора раз в тридцать секунд повторяется вопрос:

— Вы действительно хотите умереть?

Enter.

— Вы действительно хотите умереть?

Enter.

— Вы действительно хотите умереть?

Трижды задается вопрос, трижды надо нажать на Enter, и тридцать секунд спустя канал иглы открывается — и яд смешивается с кровью. Просто и гигиенично. Никаких палачей, только жертва. Плюс экономия средств налогоплательщиков.

Хор в гостиной дошел уже до финала, голоса звучат горячо и страстно, захваченные гимном. Ладоши так громко отбивают такт, что мне слышен только коротенький обрывок текста:

No one else can calm my fear...[23]

Я им завидую. Мне бы тоже хотелось петь. Именно этот гимн, который они сейчас поют, я хотела бы спеть для Хубертссона.

0 Хубертссоне мне известно куда больше, чем он может себе представить. Я знаю на вкус кожу на его горле, и на ощупь — волосы на его груди, и как он закрывает глаза и открывает рот в миг оргазма. Воспоминание это такое тонкое и хрупкое, что приходится его таить, беречь, чтобы до срока не истрепалось. Но теперь уже все равно — будущего у меня почти что не осталось.

Однажды я последовала за Хубертссоном в норчёпингский «Стандард-отель». Было это в четверг, в январе, как раз в ту пору, когда кривая моих успехов резко пошла вниз, когда припадки случались все чаще, а невнятное бормотание, срывавшееся с моих губ, все меньше напоминало членораздельную речь. Тогда я часто злилась на своих помощников, мне казалось, они нарочно притворяются, будто не понимают меня и чуть что кидаются за алфавитной таблицей и суетливо заставляют меня показывать на ней каждое слово. Но показывать было не легче, чем говорить: руки мои ходили ходуном над таблицей, делая мои речи непонятными даже мне самой. Я попыталась взять указку в рот, но и это не слишком помогло.

Так что я замолчала, ушла в себя и целыми днями лежала на кровати, спала или притворялась спящей и только шипела в ответ на всякую осторожную попытку вывезти меня из дому. На улице снег, там холодно! Что мне там делать?

Помощники мои со временем отступились и, слоняясь по моей квартире с книжкой или газетой, только изредка подходили на цыпочках к двери спальни — проверить, не начались ли судороги. Разговаривать со мной они перестали, как раз этого я и добивалась. Поскольку если нет риска, что с тобой вдруг заговорят, то можно отправиться в путь.

Я подыскала себе замечательного носителя, пожилую ворону — она появилась в конце ноября в кроне сосны, растущей напротив окна моей спальни, и теперь решила там поселиться. Меня очень устраивал ее нрав: упрямая, сварливая, вредная, но притом в высшей степени разумная тварь. Почувствовав мое присутствие, она не стала паниковать, как другие вороны, а быстренько поняла, что к чему. Я безусловно сильнее ее, но, сообразила она, нуждаюсь в ней. Значит, между нами должно установиться некое равновесие. Я скорректировала вороньи планы в свою пользу, тихонько толкнувшись в ее жилах уверенностью, что если она мне подчинится, то выживет, а весной я отпущу ее с миром на гнездовье.

Начала я очень осторожно — позволяла ей всего несколько раз на дню носить меня над Вадстеной. Я никогда не заставляла ее лететь через Веттерн — там, за краем берегового льда, чернела открытая вода и пугала ее, — я удовольствовалась лишь тем, что любовалась озером с башни замка и с вершин деревьев Прибрежного парка. Позже я велела ей отнести меня на вершину дерева перед Центральной поликлиникой, и мы с ней сидели там, наблюдая то за Хубертссоном, то за Кристиной — как они ведут прием. Со временем я осмелела и стала ненадолго покидать мою ворону, перебираясь в каплю талой воды на ветке, и позволяла птице перепорхнуть на другое дерево. Она никогда не улетала далеко и уже через несколько дней научилась возвращаться по первому моему мысленному приказу. А я все продолжала тренировочные полеты, и ворона моя закладывала все более широкие виражи над Эстергётландской равниной, останавливалась в лесах и рощах и передавала меня лисице или зайцу, я заползала в спящего ежа и смотрела его сны, а потом утешала воспоминаниями о лете закоченевшую белочку, пока наконец не призывала к себе мою птицу. Она являлась немедля, хотя ей приходилось дожидаться меня часами. Она была моей — ручная и всегда готовая мне служить.

По четвергам я всегда просыпалась с ощущением тревоги: сегодня Хубертссон, поспешно выпив чашку кофе, рванет прочь, а завтра явится очень поздно, если явится вообще. По утрам в четверг он всегда был немногословен, уже предвкушая предстоящую ночь. Мне это не нравилось. Я слишком мало знала о его четвергах и о ночах под пятницу, я не знала даже, встречается ли он с одной и той же женщиной или каждый раз выбирает новую. И разумеется, я не собиралась его об этом спрашивать — это явилось бы грубым нарушением всех пунктов нашего договора. Но мне и мало было уже наблюдения на расстоянии, слежки из-под собственных век — как я тогда уже следила за моими сестрами. Я не хотела видеть глазами Хубертссона, мне хотелось быть той, кого увидят эти глаза.

Так подошло к концу то долгожданное утро четверга, Хубертссон махнул на прощание портфелем и выскользнул из моих дверей, а я, проводив его, решила наконец рискнуть. Весь день я была паинькой и даже позволила моей помощнице вывезти меня на прогулку, но уже к пяти часам стала позевывать и сумела-таки ей внушить, что хотела бы отдохнуть. В шесть у них была пересменка, и другой мой помощник — молодой и прилежный художник, — заглянув ко мне в спальню, отметил не без удовольствия, что я спокойно сплю. А после открыл свой альбом и взялся за карандаш. Сегодня вечером он много успеет сделать.

Едва я повернула ворону к северо-востоку, как она, словно поняв, что это особенный полет, с криком рванулась в черное вечернее небо, а я, захохотав в ответ, велела ей наддать ходу. И все-таки прошло много часов, прежде чем мы с ней опустились на уличный фонарь в Норчёпинге возле «Стандард-отеля». Измученная ворона вертела головой, норовя сунуть ее под крыло, но я не позволяла — мне нужны были ее глаза, чтобы найти себе следующего носителя. У входа было пусто, мне пришлось прождать двадцать минут, пока не приплелся одинокий прохожий. Им оказался мужчина средних лет, он не заметил меня, просто замедлил на мгновение шаг, покачнувшись, как от головокружения, когда я переместилась в него. В гардеробе он столкнулся с женщиной, направлявшейся в дамскую комнату. Даже не успев ее разглядеть, я перепрыгнула.