Апрельская ведьма - Майгулль Аксельссон

У нее оказалось уютное тело, легкое и гибкое. Нежно-розовые легкие, ниточки бронхиол шевелились, словно водоросли на морском дне, а слюна у нее во рту была свежая, как у ребенка. Я сразу же решила: остаюсь тут.

Она немножко выпила и заметила меня, только когда опустилась на сиденье в туалете — отвела взгляд от своих белых трусов и уставилась на стенку, и глаза ее тревожно расширились — кто здесь? — Хочу танцевать, — шепнула я.

Она, рассмеявшись, повторила мои слова: «Хочу танцевать!»

Пока мы выходили из туалета, я успела рассмотреть ее отражение в зеркале. Прекрасные цвета — золото волос и зелень глаз, — но лицо еще слишком юное и несформировавшееся — гладкие щеки и круглые удивленные глаза. Пожалуй, слишком молода для Хубертссона.

«Но я хочу быть легкой и гибкой под его тяжестью», — подумала я.

Она улыбнулась отражению, склонив голову набок: «Легкой и гибкой под его тяжестью...»

Секундой позже, прижав ладошку к губам, она уставилась на себя в зеркале. Что на меня нашло?

— Как тебя зовут? — шепнула я.

Она отняла руку от губ и тоже прошептала:

— А кто ты?

— Я — сон, я — сказка. Как тебя зовут?

Голосок ее дрогнул от ужаса:

— Кто ты?

Дверь одной из кабинок распахнулась, и оттуда вышла хихикающая девица.

— Что с тобой, Камилла? Сама с собой разговариваешь?

Камилла пошатнулась и расхохоталась, это был хрустальный смех, звонкий и переливчатый. Хубертссону понравится.

— Я так странно себя чувствую. Словно в моем теле есть кто-то еще...

Другая девушка хихикнула:

— За этим у тебя дело не станет... Судя по всему.

Вульгарная девица. Удача, что мне подвернулась не она.

Чтобы осмотреться, я велела Камилле остановиться в дверях ресторана. Хрустальные люстры и приглушенное освещение, алый бархат гардин и блестящий паркет. В меру электрифицированный квартет на эстраде. Примерно то, что я и ожидала.

Хубертссон сидел один за столиком у окна, откинувшись в кресле. Лицо его было серьезным, но поза — вызывающей: нога закинута на ногу, правая рука — на спинке соседнего кресла. Казалось, мысли его бродят где-то далеко и он не замечает ни света, ни звуков вокруг.

Камиллина подружка прошла в глубь ресторана, оглянулась и поманила ее рукой, и Камилла уже было сделала к ней шаг, но тут я ее остановила.

Он, шепнула я. Одинокий мужчина вон там.

Дурно пахнущая волна презрения пронеслась через ее мозг. Старик! Я шикнула на нее и расширилась, и ее «я» испуганно спряталось, и вот она двинулась в избранном мною направлении. Вперив зеленые глаза в Хубертссона и скользнув пальцами по скатерти на его столике, я приблизилась, чуть улыбаясь.

Все получилось. Едва я уселась рядом, он опустил руку мне на плечо. Положив на стол Камиллину вечернюю сумочку, я поднялась, и тут он взял меня под локоть и повел танцевать.

О!

Наконец прижаться щекой к щеке Хубертссона и улыбнуться от легкой дрожи, сотрясшей в это мгновение каждый нерв, позволить молочно-белому телу с упругими сухожилиями утонуть в его объятиях, чтобы стройное бедро, как бы случайно, скользнуло между его бедер.

Танцевал он прекрасно, единственное, что от меня требовалось, — это слушаться его рук, позволяя вести меня, куда ему захочется. Мне не нужно было говорить, и ему тоже, он кружил меня по паркету танец за танцем, не говоря ни слова. Камиллина подруга несколько раз проплывала в танце мимо нас, вопросительно подняв брови, но я закрывала Камиллины глаза, оставляя девицу вне поля зрения. Самой Камиллы почти что не было. Она сидела, изумленно распахнув глаза, в закоулке своего «я» и уговаривала себя, что это сон.

Я появилась слишком поздно — вскоре отзвучал последний танец. Хубертссон властно обхватил меня рукой и прижал к себе, я в ответ тихонько рассмеялась ему в горло. Да, шепнула я, и мой собственный голос, такой, каким бы он был, сложись все иначе, вырвался вдруг из горла Камиллы:

— Да. Да. Да.

Хубертссон рассмеялся в ответ и провел ладонью по моей спине.

— Да, — сказал и он. — Да. Определенно.

В его гостиничном номере все было готово, что свидетельствовало об известной рутине. Горела настольная лампа — чтобы, войдя, не включать верхний свет и ненароком не спугнуть романтический настрой, шторы были опущены, а постель разобрана. Поверх наволочки лежало два кусочка шоколада, он взял один и игриво бросил мне. Я поймала его одним движением руки и засмеялась. Камилла, должно быть, неплохо играет в мяч.

На столе стояла бутылка вина и два бокала. Меня поразила его дотошность в мелочах: ведь не стаканчики для зубных щеток из ванной, а самые настоящие бокалы — на тонкой ножке.

Я стояла оцепенев посреди комнаты, тесно сдвинув ноги, пока он раскупоривал вино. Я вдруг занервничала. Хватит ли мне того, что я усвоила из книг и телефильмов?

— Ну вот, — Хубертссон протянул мне бокал, — кто же такая Камилла?

Я подняла бокал и честно ответила:

— Не знаю. А ты кто?

Он отставил бокал и развязал галстук. В глазах у него что-то блеснуло — игра пришлась ему по душе:

— Незнакомец. Может, пусть все так и останется?

— Да, — ответила я. — Чего желает от меня незнакомец?

— Всего, — сказал Хубертссон. — И ничего.

Меня поразило, как охотно он смирился с тем, что он — мой, как он мог совершенно неподвижно сидеть в единственном в комнате кресле, пока я, оседлав его, расстегивала ему рубашку, как он закинул голову назад и зажмурился, когда я позволила пальцам Камиллы гладить волосы на его груди, а потом прижалась к ней ухом, чтобы слышать удары его сердца. В мгновение ока я сделалась зверем, жадным и хищным, которому хотелось лизать и кусать, пробовать на зуб пахнущую миндалем кожу у него на горле, покуда он не застонал. Тогда я соскользнула вниз и, встав на колени между его ног, не без труда расстегнула крючок на его брюках, ощутив, как под ними что-то шевельнулось, но я не хотела торопиться, нет, я выждала несколько секунд, прежде чем очень осторожно потянула вниз замочек молнии, позволив тому, что таилось в белых хлопчатых трусах, вырваться на волю.

— О! — пробормотал Хубертссон, когда я опустилась на него. — О! Кто ты?

Всю ночь я оставалась безымянной, и когда лежала, словно распятая, на полу под ним, и когда мы перекатывались, как единое существо, от края к краю двуспальной кровати, и когда я стояла на четвереньках, словно волчица, и выла. Воздух в комнате сделался душным от наших запахов, волосы Камиллы разлохматились и взмокли от пота, и я глядела сквозь эти лохмы на лицо Хубертссона — на влажные губы, на раздувающиеся ноздри, на полузакрытые глаза — и скалила свои хищные зубы. Все! Дай мне все и ничего!