Медленные пули - Аластер Рейнольдс

Теперь Зима стал невероятно популярен, о нем знали даже люди, не питающие интереса к искусству. Он был загадочной знаменитостью-киборгом, творящим гигантские произведения, человеком, который никогда не дает интервью, никогда даже намеком не позволяет понять, в чем он видит смысл собственного искусства.

Но так было сотни лет назад, когда Зима еще и близко не стал самим собой.

Постепенно его творения сделались слишком необъятными, чтобы умещаться на планетах. И Зима беспечно двинулся в межпланетное пространство, создавая свободно плавающие голубые полотнища в десять тысяч километров длиной. Теперь он работал уже не с кистями и красками, а с целой флотилией роботов-саперов, разрывающих на куски астероиды, чтобы добыть материалы для его творений. Теперь уже целые звездные экономики соревновались друг с другом за право обладания его работами.

Примерно в это время я снова ощутила интерес к Зиме. Я присутствовала при одном из его «лунных обертываний», при заключении небесного тела в голубой контейнер с крышкой – словно шляпу укладывали в коробку. Два месяца спустя он выкрасил в голубой цвет по экватору целый газовый гигант, и я снова купила билет в первый ряд. Еще через шесть месяцев он изменил химический состав проходящей мимо Солнца кометы, так что она протащила через всю Солнечную систему хвост, расцвеченный в оттенки голубого Зимы. Но у меня по-прежнему не было истории. Я продолжала просить об интервью и неизменно получала отказы. Одно я знала наверняка: за одержимостью Зимы его голубым цветом кроется нечто большее, чем простая причуда художника. И без понимания сути этой одержимости не будет истории, только анекдот. А я не пишу анекдоты.

Поэтому я все ждала и ждала. А затем, как и миллионы других людей, я услышала о последнем произведении Зимы и отправилась в фальшивую Венецию на Муржек. Я не надеялась на интервью или на какое-то новое понимание. Я просто была обязана там быть.

Через раздвижные стеклянные двери мы вышли на балкон. По обе стороны белого стола стояли два простых белых кресла. На столе были напитки и ваза с фруктами. Иссохший склон под лишенным перил балконом круто уходил вниз, и открывался ничем не заслоненный вид на море. Вода лежала спокойная и приветливая, и в ней отражалась серебряная монета заходящего солнца.

Зима жестом предложил мне сесть в одно из кресел. Указал на две бутылки с вином:

– Белое или красное, Кэрри?

Я раскрыла рот, чтобы ответить, но не смогла. Обычно в это мгновение между вопросом и ответом ИП безмолвно советовала мне, какую из двух возможностей предпочесть. Отсутствие подсказки от напоминалки привело меня в ступор.

– Мне кажется, красное, – сказал Зима. – Если у вас нет серьезных возражений.

– Это не значит, что я не могу решить за себя сама, – заявила я.

Зима налил мне бокал красного вина, затем поднял его к небу, рассматривая на свет.

– Разумеется, не значит, – подтвердил он.

– Просто все это немного странно.

– В этом не должно быть ничего странного, – сказал он. – Вы жили именно так сотни лет.

– Вы имеете в виду – естественным образом?

Зима налил себе красного вина, но, вместо того чтобы выпить, просто вдохнул аромат.

– Именно.

– Но в том, чтобы оставаться в живых спустя тысячу лет после рождения, нет ничего естественного, – возразила я. – Моя природная память переполнилась около семисот лет назад. Моя голова похожа на дом, в котором слишком много мебели. Чтобы внести туда что-нибудь, что-то необходимо вынести.

– Давайте на минутку вернемся к вину, – предложил Зима. – Обычно вы полагаетесь на совет вашей ИП, верно?

Я пожала плечами:

– Ну да.

– А ИП всегда предлагает вам одну из двух возможностей? Скажем, всегда красное вино или всегда белое?

– Все не настолько примитивно, – сказала я. – Если бы у меня имелось явно выраженное предпочтение одного перед другим, тогда, разумеется, ИП всегда рекомендовала бы мне только одно, а не другое. Но у меня такого предпочтения нет. Иногда хочется красного вина, иногда белого. А бывает, вообще не хочется вина. – Я лишь надеялась, что мое разочарование не слишком заметно. Однако после сложной шарады с голубой карточкой, роботом и кораблем последнее, о чем я хотела бы говорить с Зимой, – о моей собственной несовершенной памяти.

– Значит, этот выбор случаен? – спросил Зима. – ИП с равным успехом может указать как на красное, так и на белое?

– Нет, ничего подобного. ИП следует за мной повсюду несколько сотен лет. Она сотни тысяч раз видела, как я пью, в нескольких сотнях тысяч ситуаций. Она предполагает, с высокой степенью вероятности, какое именно вино я предпочла бы в каждом определенном случае.

– И вы безоговорочно следуете ее совету?

Я глотнула красного вина.

– Разумеется. Вам не кажется, что это было бы несколько по-детски – поступать наоборот, только чтобы продемонстрировать свободу собственной воли? В конце концов, меня, скорее всего, удовлетворит предложенный ею выбор.

– Но если вы не игнорируете ее предложения время от времени, не становится ли вся ваша жизнь набором предсказуемых реакций?

– Может быть, – согласилась я. – Но разве это так уж плохо? Если я счастлива, о чем мне переживать?

– Я вас не критикую, – произнес Зима. Он улыбнулся и откинулся на спинку кресла, несколько разрядив возникшее в процессе расспросов напряжение. – Очень немногие люди в наше время пользуются услугами ИП, верно?

– Я не знаю, – ответила я.

– Менее одного процента из всего населения Галактики. – Зима понюхал вино и посмотрел сквозь бокал на небо. – Все остальные, за этим небольшим исключением, приняли неизбежное.

– Чтобы вместить тысячи лет воспоминаний, требуются машины. И что в этом такого?

– Но машины бывают разных типов, – сказал Зима. – Нейроимплантаты, полностью интегрированные в личностное самосознание. Неотделимые от биологической памяти. С ними вам не пришлось бы спрашивать ИП о том, какое вино предпочесть, и не нужно было бы дожидаться ответа. Вы бы просто знали, и все.

– И в чем же разница? Я позволяю записывать мой жизненный опыт машине, сопровождающей меня повсюду. Машина не упускает ничего, она настолько тонко настроена на восприятие моих запросов, что мне практически нет нужды спрашивать.

– Эта машина уязвима.

– Через определенные промежутки времени она делает резервную копию. И она не более уязвима, чем набор имплантатов у меня в мозгу. Прошу прощения, но это вряд ли убедительный довод.

– Вы правы, конечно же. Но существует и более весомый аргумент против использования ИП. Они слишком совершенны. Они не умеют искажать факты, не умеют забывать.

– Разве это не достоинство?

– Не совсем. Когда вы будете вспоминать что-нибудь, например этот наш разговор, через сотню лет, кое-что о нем вы будете помнить неточно. И эти неточности сами сделаются частью ваших воспоминаний, обретая весомость и материальность. А через тысячу лет ваши воспоминания об этом разговоре, возможно, совсем перестанут походить на реальность. Но вы все же будете утверждать, что ваши воспоминания точны.