Поездом к океану - Марина Светлая

- Если бы я могла что-то решать, я попросила бы вас и правда выбросить меня в джунглях.

- Какое великодушие!

- Вы заблуждаетесь, если думаете, что оно несвойственно французам. И понятие чести нам тоже не чуждо.

- Где была ваша честь, когда вы потерпели поражение в Европе? Когда здесь хозяйничали японцы? Когда вы впустили их на нашу землю? Это мы боролись с ними, мы выполняли эту работу и за себя, и за вас. Мы не дали им здесь укрепиться настолько, чтобы их нельзя было вышибить. Мы ждали и делали все для возвращения сюда законности и мира, а когда пришла пора воздавать всем по заслугам, с нами не захотели разговаривать. Никто не признавал Хо Ши Мина, сколько бы он ни свершил. Нам не вернули нашу независимость, как он ее ни просил. Это не мы начали воевать, это французы не захотели жить в мире. Так где ваша честь и ваше великодушие?

- Меня бы не было здесь, если бы все среди нас оказались такими, как вы говорите.

Ван Тай негромко рассмеялся и пыхнул сигаретным дымом, выпуская его через рот. Потом покачал головой и уселся прямо на траву под ее ногами и указал ей место рядом с собой, приглашая присоединиться. Аньес долго просить было не нужно. Она и так еле держалась на ногах. Этот разговор измучил ее. И только сейчас она поняла, что так и стоит, обхватив свое тело руками, будто бы защищалась. Этот человек вынуждал ее защищаться.

Она тяжело опустилась на землю. Трава была чуть влажной, а почва после дня – теплой. Они и не пускали ее в небо.

- Вы хороший воин, мадам де Брольи, - проговорил наконец Ван Тай. – Настоящий, не в пример многим, кого я повидал. Вы сразу мне понравились, и только поэтому вы все еще живы. Вы понимаете, что там, в пагоде своими действиями я спас вам жизнь? Иначе мои люди растерзали бы вас в первую же ночь.

- Понимаю, - она и правда понимала это, пусть случившемуся и противилось все ее существо.

- Если бы где-то в джунглях вы не смогли идти, я бы ни за что не оставил вас умирать в одиночестве, я застрелил бы вас, пока вы спите. Но вы смогли, и оттого я испытываю к вам еще большее уважение.

- И все же вы не знаете, стою ли я целой деревни, - усмехнулась она. – Так вот – я не стою. Если меня нельзя переправить к французам без риска для них, - она кивнула на чи Май, все еще певшую у костра, - то лучше и правда... бросьте в джунглях.

- Теперь уже поздно. Но Ксавье ошибается, полагая, что его власть в отношении вас больше моей. Если я захочу, я заберу вас с собой, и вы никогда не вернетесь к своим.

- Они давно уже не мои, - устало промолвила она.

- Посмотрите на меня, чи Аньес, - он впервые назвал ее так, и Аньес послушно подняла голову, чтобы встретиться с его черным, вязким, как смола, взглядом. – В вас говорят ваши обиды. Они куда глубже, чем может показаться, но достаточно ли их, чтобы не сомневаться в вашей верности?

- Смею надеяться, что не мои обиды, а мои принципы – лучшее доказательство верности. Я никогда не предавала того, во что верю. А я верю в справедливость вашего гнева и праведность вашей борьбы.

- Неплохо сказано, - кивнул Ван Тай. А потом медленно наклонился к ней, обдав запахом табака: - Дадите мне слово, что никогда не забудете об этом и, если можете нам помочь, то будете помогать?

- Вам этого будет довольно?

- Да, потому что вы сильная женщина и вы нравитесь мне.

- Тогда у вас есть мое слово.

Ван Тай кивнул. Потом потушил окурок о подошву ботинка, а она как-то отстраненно, будто краем сознания, отметила, что ботинок на нем – французский. Им он топчет землю вьетов. Она сама – как тот ботинок. Допустимый компромисс.

- С завтрашнего дня вы свободны, чи Аньес. Слушайтесь Ксавье, он вытащит вас отсюда.

Ван Тай поднялся с травы и широким шагом двинулся прочь от костра. Аньес подхватилась тоже. Лицо ее и руки горели огнем. Она бросилась следом, выкрикнув его имя и повторив его снова:

- Ван Тай! Погодите! Ван Тай!

Он обернулся и вопросительно повел подбородком. Аньес застыла на месте близко от него. Сердце ее толкало наружу слова, которые должны быть произнесены, иначе ей никогда не спать по ночам.

- Можно как-нибудь избежать резни? – спросила она. – Можно спасти этих людей? Я не хочу допустить, чтобы мое дело стало причиной их гибели!

Ван Тай коротко рассмеялся. Его настроение, сегодня ровное, спокойное, словно пологие склоны гор, окружавших их, не пугало ее так, как обычно.

- Уймите ваше сердце, чи Аньес, - проговорил он, протянув ладонь и коснувшись ее лица, а потом точно так же быстро убрал свои пальцы от ее кожи. – Я солгал вам, я никогда не бросаю людей в беде. Завтра на рассвете мы уходим, и я увожу мужчин с собой. Хо Ши Мин сказал: «Пусть тот, у кого есть винтовка, использует свою винтовку! Пусть тот, у кого есть меч, использует свой меч! Если у вас нет меча, возьмите кирки и палки!» Я уведу их еще дальше в горы, и там их научат сражаться, кто сможет – тот выживет, но бороться будут они все. А женщин и детей французы не тронут. Самое страшное, что им грозит, – арест. Когда ваши соотечественники поймут, что они ничего не знают, отпустят. Массовая казнь даже для них – чересчур. Они, право, не нацисты.

- Вы же сказали...

- Я жил среди вас всю свою юность и окончил Сорбонну, чи Аньес. А все остальное – на совести каждого из нас. Прощайте, чи Аньес, и постарайтесь жить так, чтобы ни о чем не жалеть из сделанного.

С этими словами он развернулся и зашагал прочь. Его шаги были бесшумными, ботинки, касаясь мягкой травы, почти не издавали звуков. Даже шелеста. Будто бы он парил над землей, а не ходил по ней. К нему никто не привязывал нитей, за которые можно дергать и которые удержат на месте, не пуская в небеса. И Аньес почти что завидовала ему.

Спалось ей в ту ночь плохо. Мучило то, что душно и что почти невозможно дышать. Мучило страшное предчувствие, что она никогда в действительности не освободится, всегда будет что-то, что тянет ее вниз. И, проснувшись задолго до света, она медленно приходила в себя, как после кошмара, хотя сейчас не видела их. Все, что билось в ее голове все это время, это слова Ван Тая: о чести, о верности, о милосердии. Как так вышло, что она оказалась посередине? Что ни выбери, она изменит одному из этих качеств.

Что ни выбери – она останется несвободной.

Это было тогда лишь предчувствием всей ее последующей жизни, в которой она будет стремиться лишь к тому, чтобы не сожалеть о сделанном.

Она слышала возню за окном, слышала голоса, которые, перекликаясь, создавали впечатление, что ночь закончилась. А ведь здесь обыкновенно было так тихо, что подчас подумаешь будто оглохла. Только ветер, никогда не умолкавший на высокогорье, шепчущий что-то свое меж домов, давал понять, что она все еще по ту сторону, где воспринимаешь звуки, различаешь цвета, испытываешь голод.

Аньес, верно, и проснулась от голода. Ей теперь почти все время хотелось есть, хотя ее хорошо кормили. Скудно, неразнообразно, не слишком сытно, но зато в достаточном количестве. Вот и сейчас ей хотелось есть. Она медленно поднялась и прошла по комнате к окну, за которым, похоже, жизнь била ключом. После вчерашнего представления с Йен Тхи Май поселение не желало спать. Полоска багряного света окрашивала небо в лиловый. Таких фантастических цветов она не видала даже на Атлантике или, может быть, не давала себе труда заметить, бесконечно куда-то стремясь, постоянно двигаясь, не позволяя себе праздности ни на минуту. Самые яркие воспоминания – они в детстве. Взрослой она ничего не помнила. Совсем ничего, кроме одного-единственного шторма, когда привела в свой Дом с маяком потрепанного войной Лионца.