Поездом к океану - Марина Светлая

- Заберите это, пожалуйста, с собой. Это единственное, что я могу сейчас сделать. Больше ничего, но хотя бы это будет. Там... снимки. Не все они представляют интерес, но некоторые я сделала в доме, где расстреляли партизан. Лучше всего ими распорядится советская пресса, это точно. Я успела не так много, но кое-что я действительно могу. Мир должен это увидеть.

- Вы все никак не успокоитесь?

- Ну вы же не взяли фотографии казни Чиня... Не захотели подвергать мою драгоценную персону риску. Может, и к лучшему, потому что здесь, смею предположить, кадры получше.

- С чего вы взяли, что я сейчас на это пойду?

- С того, что сейчас я ничем не рискую. Я была в плену. У меня отняли камеру, и как воспользовались пленками - от меня не зависело. Как вам такое нравится?

- Категорически не нравится. Повод задавать вам еще больше вопросов. И вообще не выпускать вас никуда дальше собственной квартиры.

- Там, - Аньес кивнула на кофр, - бомба. Самая настоящая, если все вышло так, как я задумывала. Она разорвет их всех. Может быть, не сразу. Но пошатнуть незыблемое – дело чести. Нет ничего сильнее зримого образа. Сказать вам правду?

- Скажите.

- Я хочу, чтобы мои соотечественники тоже это увидели. Кто-то мимо пройдет, а кто-то остановится. Я все еще верю в нашу честь и в нашу совесть. Ради этого стоит рискнуть.

- Вы уверены, Аньес?

- Да. Уверена.

Но в действительности уверена она была лишь в одном. Ей надо, просто необходимо как можно скорее увести разговор в другую сторону. Любую сторону, лишь бы он поскорее забыл о Риво. Лишь бы отвлечься самой от тех мыслей, что стучались в ее голову и что она уже не могла остановить. Еще немного, и они захватят ее полностью, но прямо сейчас она этого не выдержит. Прямо сейчас ей надо думать о том, чтобы выбраться отсюда.

Ксавье протянул руку и взял у нее сумку с камерой. Отпуская ремень, Аньес почему-то содрогнулась – незримо. Где-то очень глубоко под кожей. Она теперь очень много знала о страдании и была уверена в том, что испытываемое ею в эту минуту – тоже одна из его форм.

- Когда вернетесь домой, - заговорил он, - ведите обычную жизнь. Если найдете возможность избежать допросов или длительного преследования – воспользуйтесь ею, но делайте это аккуратно. О вашей преданности наши товарищи там осведомлены. Если вы будете необходимы им, с вами свяжутся. Не подвергайте себя излишней опасности, потому что вы ближайшее время будете на виду.

- Я понимаю. После того, как эти фото опубликуют, я стану парией. Но предъявить мне обвинений они не смогут. Все будет хорошо.

Он кивнул. Повесил сумку себе на плечо. После смотрел на нее еще некоторое время и, наконец, сказал:

- А если не будет… если не будет, то я оставлю вам номер, по которому можно попросить помощи. Не сейчас, там… дома. Где вы хотите его найти?

- Ксавье…

- Саша. Мне уходить надо. Где вы будете искать?

- Ошиваться дальше собственного дома я не собираюсь, - рассмеялась она. – Оставьте в почтовом ящике.

Рассмеялся и он, глядя на нее, невозможную, непостижимую женщину, переполошившую две армии.

- Вы хоть когда-нибудь сомневаетесь? – это было последнее, что спросил Ксавье, перед выстрелом. Тот прозвучал, разделяя утро на мгновение до и мгновение после. Следом кто-то завопил нечеловеческим голосом, и Ксавье изменился в лице, выдохнув гулкое: - Черт! Как же...

- Бегите, - вскрикнула Аньес. Это ведь правда, что она из тех, кто никогда не сомневается. Оценивает почти мигом и не сомневается. Ксавье метнулся к двери, обернулся к ней напоследок и грозно скомандовал:

- Бога ради, уйди от окна!

От этого крика и следующего выстрела Аньес успела зажмуриться и резко сесть на пол, зажав уши руками. Когда она открыла глаза, в хижине никого уже не было. Она осталась одна. А шум все нарастал. Ей бы и правда подальше отойти, здесь опасно, а она не могла отлепить себя от этого места. Куда ей, когда там, снаружи, наверное, горит земля?

Сцепив зубы, она приподнялась и немного подалась вперед, чтобы хоть что-то увидеть. Сейчас ее желание видеть оказалось сильнее страха. Она, похоже, разучилась бояться. Ужасно, когда женщина ничего не боится. Впрочем, возможно, бесстрашная она только здесь и сейчас, по эту сторону материка, в этом таком непохожем на всю ее прошлую жизнь, почти фантастическом мире. Слишком много Аньес в нем пережила, чтобы еще что-нибудь оставалось на испуг.

Ветер в этот утренний час разносил запах гари, и ей даже казалось, что по воздуху медленно-медленно плывут пепелинки в противовес тому, как вокруг мельтешат люди. У нее в ушах звенело, а пепелинки, истинный исход войны, абсолют разрушения, танцевали свой неспешный танец, не касаясь земли.

В одно мгновение мирных, гражданских на улице не осталось, как и Аньес, они прятались по хижинам. Только мужчины, толком ничем не вооруженные, кроме собственных кирок, одетые в крестьянскую одежду, не успевшие уйти, и несколько десятков военных. Аньес отчетливо видела, как жестикулировал один из них, приближенный к Ван Таю, она его точно помнила. Имени не знала, но помнила хорошо. Еще с той самой пагоды, в которой чудом осталась цела. Он размахивал руками и кричал, указывая направление своим людям. Потом рядом с ним рвануло, и за поднявшимся столбом пыли Аньес не видела, остался он стоять или лежал. Ее внимание уже переключилось на пылавший дом в отдалении. Вот откуда шел запах. Вот что забивало все живое, поддерживавшее ее столько времени. Французский армейский ботинок шагал по этой земле и нес смерть.

Соображения ей хватило, чтобы понять: Ксавье и Ван Тай просчитались. Проводник ничего не смог поделать. Отряд двигался ночью. Отряд дошел до утра.

От дома загорелась и сухая трава. Аньес казалось, она видит, как тлеет и чернеет земля, которая еще только недавно была золотисто-зеленоватой. Благо сушняка совсем немного – сезон дождей едва отступил, и настоящая жара была еще впереди. И все же огонь стелился по траве, ширясь и ширясь. Из домов, бросившись к горящей хижине, вывалило несколько женщин и с ними старик. Они бежали под выстрелами, раздававшимися все ближе, и Аньес поняла – тушить. Они хотят его потушить. А между тем, в ее голове отдельным бликами вспыхивали обрывки мыслей: а что если в том доме люди? А что если они уже угорели? А что если все это напрасно? И ее спасают – тоже напрасно. Столько мертвых людей ради нее – неужели же не напрасно?

Ведь иначе Ван Тай не отступал бы. Иначе Ван Тай дал бы бой. Ведь дал бы?

Но никто этого не делал. Несколько вооруженных мужчин, сейчас пытавшихся как-то удержать французов, бессильны. И обречены. И, скорее всего, знали об этом. Не оттого ли с такой сумасшедшей отчаянностью мчались на врага, понимая, что это их последний бег живыми по земле?

Он был куда быстрее полета пепелинок в небе.

А потом Аньес увидела его.

Дурного, длинного, почему-то сейчас не такого, каким она его помнила. Он выскочил откуда-то из-за горящего дома, выскочил из дыма и пепла. Выскочил, должно быть, в числе прочих, таких же как он, чтобы перебежать ближе к водяной мельнице, за которой, похоже, хотел скрыться, чтобы продолжить стрелять.