Аскольдова тризна - Владимир Афиногенов

Только не во всём он прав, этот волочанин. Да разве можно отказаться от того, что раскинулось у нас с Торвальдом перед глазами?! Нет и ещё раз нет!.. — думал норманн Тодгрин. И вдруг в голову ему закралась шаловливая мысль: — А знает ли отрок, что я за человек, который делил с ним дорожные невзгоды и скудную еду?.. Судя по всему, не знает... Скьольд ему об этом не сказал, и я ни одним словом не обмолвился. Вот когда поведём лодьи на Смоленск, тогда и предстану в истинном свете, как на самом деле есть... Пусть подивится...»

На подходе к Новгороду лодью остановили стражники — проверить, откуда идёт, зачем, что за люди на ней. Очень удивился такой предосторожности не бывавший в этом городе Горегляд. Севериан объяснил ему:

— За три года князь Олег построил много военных судов. Они, уже готовые к походу, тайно стоят на Ильмень-озере... Ждут-пождут, когда мы на них пойдём на Киев... Вот почему так бдительны стражники.

— Как на Киев? — удивился отрок. — Князь Олег к Смоленску же собрался...

— Это само собой... Возьмём столицу кривичей и отправимся далее вниз по Днепру. Если Киев не брать, то столько судов, сколько Олег понастроил, не потребовалось бы. Будешь на вымолах — увидишь их большое множество. А Смоленск мы и так возьмём. Хитростью... О чём и докладывать скоро Олегу станем.

— Вон оно что-о-о! — удивлённо-искренне протянул «племянник».

— То-то же! — расхохотался «дядя». -

Игорь, племянник Олега, родился за два года до кончины Рюрика, и теперь ему исполнилось пять годков. Он был весь в мать — широкоскулый, с чуть вздёрнутым носом, с тёмными, почти карими, глазами. Только одна Ефанда находила сына схожим больше с собой, нежели с отцом; другим он казался пухлым бутузом, круглым на лицо, с кривоватыми ногами — следствие позднего рождения. И слава Одину (в отличие от брата княгиня до конца своих дней чтила только своих богов), что Рюрик ещё пребывал во здравии во время появления на свет наследника; очень был рад его рождению и бурно отпраздновал сие событие. Гулял не только весь Новгород, но и Старая Ладога, и звон гуслей раздавался даже в Изборске...

Но спустя полгода Рюрик после лова на волков за ужином почувствовал вдруг, как кольцом в подреберье обвила тело боль, которая с этого момента почти не отпускала, иногда, правда, то уменьшаясь, то усиливаясь... И так продолжалось полтора года, а в 879 году князь умер в страшных мучениях, находясь едва ли не в бессознательном состоянии около двух месяцев. В промежутках, когда наступало умственное просветление у Рюрика, в присутствии Ефанды и знатных воевод Одд сумел добиться согласия пойти походом на Киев, чтобы подвести Киевскую Русь под руку Новгорода. В разговоре с Рюриком выяснилось, что подобная мысль давно зрела и у него самого, ещё с того момента, когда Дир заживо сжёг в церкви родного брата. Тогда новгородский князь осуждающе сказал, что если бы в груди у Дира билось сердце сокола, то он вызвал бы Аскольда на поединок, а не убивал предательски...

Вызрела же эта мысль окончательно у Рюрика после женитьбы киевского архонта на дочери хазарского царя. Рюрик хорошо разбирался в иудейских древностях, ибо в изгнании не единожды сталкивался с ламданами и беседовал с ними.

Устроив новгородскому князю великую краду и тризну, Одд (это имя по-русски лучше произносится как Олег; так и стал брат Ефанды, когда принял правление в Новгороде, князем Олегом) приступил к строительству своего флота.

Но как бы ни удваивали бдительность стражники, а шила в мешке утаить не удалось... Замышляет Олег поход — это понятно. Но куда он направит вооружённые суда? В Киеве подумали и решили: должно быть, против данов и свеев, они самые злейшие враги Новгорода. Да невдомёк было Диру и его окружению, что новгородские лодьи могут приплыть и к их городу, лежащему на большом пути «из варяг в греки», у начала которого стоял Новгород. Так что двум медведям было уже трудно ужиться в одной берлоге... И в конце августа 882 года, к началу обильных дождей, завершив сбор пешей рати из словен ильменских, чуди от Изборска, веси от Белоозера и мери от Ростова, отправился Олег вверх по Волхову. Пешие шагали берегом, а лодьи вскоре вошли в Ловать, там их переволочили до Западной Двины, и они поплыли по этой реке до второго волока.

В уже знакомый дом на опушке леса вошёл норманн-отрок в высоком шлеме, надетом на круглую валяную шапку, и бармице. На поясе у варяга висел широкий нож, а в руках он держал щит и длинный меч наготове. На всякий случай.

Увидев, что в доме только один хозяин, отрок положил на лавку щит, воткнул меч в ножны, снял шлем, быстрым движением руки как бы смахнул с головы шапку и вытер рукавом прилипшие на лбу волосы.

— Эй, человек, презирающий богатство! Вставай, поведёшь по волоку наши лодьи до истока Днепра...

Лохмач закряхтел, поднимаясь с деревянного лежака, подумал: «Кто же назвал меня «человеком, презирающим богатство»? Только двоим странникам в месяце хлебороста я рассказал, как вредит жадность, и они с пониманием отнеслись к моим словам, а тот, что постарше, первым мне поклонился... Больше никому я ничего подобного не говорил. Кто же этот молодой воин-варяг?.. — Волочанин повнимательнее всмотрелся в его лицо. — О-о, боги, да никак малец, которого старший называл «племянником»...»

Сейчас отрок по-норманнски сказал что-то своему спутнику, быкообразному дружиннику, и тот, повинуясь, вышел.

— Здорово, «племянник»... — шагнул к варягу лохматый. — Сразу-то я не признал тебя, да, когда услышал про «человека, презирающего богатство», вспомнил... Значит, так вы странствуете?..

— Не твоего ума дело, хозяин... Лучше помолчи. Если мы к тебе с разумением отнеслись, то наш Олег скорее всего примет тебя за раба... Что-нибудь собери на стол, он скоро пожалует сюда.

Волочанин уже заканчивал ставить на стол еду, когда вошёл Олег — высокий, широкоплечий, в блестящем шлеме и красном корзно, застёгнутом на манер русских князей — у правого плеча массивной застёжкой, в зелёных сафьяновых сапогах. Его сопровождал воевода, в котором лохмач уже без труда признал второго бывшего странника, того, что был постарше. Олег сразу сел за стол, отрок снял с его плеча красный плащ, расстелил на лавке.

Глядя на воеводу и молодого ратника, волочанин усмехнулся: «Вот что за орёлики тогда были у меня... Соглядатаями шли от Смоленска...»

— Что, лохматый, узнал? — обернулся к волочанину воевода, посверкивая зеленовато-жёлтыми, как у волка, глазами. — Князь, помнишь, я рассказывал тебе, что встретили в лесу человека, который нам говорил о вреде золота... Вон он и есть, сей человек, к тому же ведает волоком.

— Что волоком ведает — хорошо, а что говорит о вреде золота... Хотя спорить не хочу... У каждого есть своё мнение. А мы в Новгороде научились уважать мнение каждого, даже самого мизинного человека... Не дёргай веком, волочанин, я же не сказал, что мизинный человек — это ты... — улыбнулся Олег, показав ряд белых крепких зубов. Вдруг лицо его преобразилось, глаза залучились и сделались приветливыми. — Если он имеет что-то против золота, отдай ему, воевода, моего лучшего коня... Но только ты, волочанин, проведи наши суда по самому короткому пути и как можно быстрее.