Суть дела - Эмили Гиффин

Он продолжает:

— Там примешивалось и другое... я чувствовал... я чувствовал необходимость помочь тому маленькому мальчику... необходимость извратилась и незаметно распространилась и на его мать... Вероятно, отчасти виновато было мое самомнение... которое хотело этого чувства... этого чувства быть молодым... быть необходимым и желанным.

Ник умолк, а я вспомнила, какой уязвимой была в метро в день нашей первой встречи. ,

— Я нуждалась в тебе. Я хотела тебя, — говорю я, используя прошедшее время, хотя я по-прежнему в нем нуждаюсь, по-прежнему его хочу. — Но может быть, тебя больше... ко мне не влечет?

Я смотрю на него, зная, что он станет отрицать это обвинение, и надеясь на его убедительность.

— Нет, — говорит Ник, опуская сжатую в кулак руку на стол. — Все не так. Дело не в сексе. Кроме, возможно, чувства единения, которое дает секс... Просто это... это не так примитивно, Тесс... Это не какая-то конкретная вещь, на которую можно указать.

Я киваю, думая о том, каким трудным может быть брак и сколько усилий требуется для поддержания чувства между двумя людьми, чувства, которое ты даже не можешь представить потускневшим вначале, когда все дается легко. Я пытаюсь представить, как много каждый человек в браке обязан другому для обретения личного счастья в совместной жизни. И это единственный реальный способ двигаться вперед вместе, а не порознь.

Он продолжает, словно читая мои мысли.

— Жизнь может быть тяжелой. И однообразной... и изнуряющей. И это не романтическая прогулка, каковой она кажется тебе, когда ты отправляешься в путь, вначале... Но это не означает... это никому не дает права... Это не давало мне права на то, что я сделал... Послушай, Тесса. Какова бы ни была причина, она была недостойной. А в последнее время, мне кажется, вообще никакой причины не было. А это еще хуже. И, к сожалению, правда. Больше мне сказать нечего.

Я проглатываю вставший в горле комок и киваю. Затем, несмотря на свое решение не превращать это объяснение в разговор о ней, я спрашиваю, общался ли он с ней после прогулки по Коммону.

— Нет, — отвечает Ник.

— Значит, ты больше не его врач? — спрашиваю я, избегая имени Чарли, как и имени его матери.

— Нет.

— И тебя в его жизни не будет?

— Нет.

— Совсем?

— Совсем.

— Тебя это печалит?

Он вздыхает, потом морщится.

— Я бы солгал, если бы сказал, что не печалит... я скучаю по этому мальчику, и я виноват в том, что, оказавшись частью его жизни, неожиданно исчез. Я чувствую вину за любую боль, которую могу причинить ребенку. За нарушение первого правила медицины.

«Не навреди», — думаю я, а затем оцениваю весь вред, который он причинил.

Ник продолжает:

— Но еще больше я повинен перед тобой. На самом деле я ни о чем не могу думать, кроме как о тебе... нас. Моих детях. Нашей семье. Большую часть времени я вообще ни о чем не могу думать. Я просто чувствую, вспоминаю и сожалею.

— И о чем это? — интересуюсь я, и мое внутреннее напряжение смягчается. — Что ты чувствуешь, вспоминаешь, о чем сожалеешь?

— Я чувствую... у меня возникает такое же ощущение, как тогда в подземке, где я встретил тебя. Ты с таким грустным видом стояла с этим кольцом на пальце. Такая красивая... И я вспоминаю наши первые дни, когда мы были нищими, я еще учился, и мы на двоих съедали лазанью на ужин... и когда ты была беременна Руби и съедала две такие лазаньи одна.

Со слабой улыбкой он смотрит куда-то в пространство.

— Я ела за двоих, — напоминаю я свою отговорку, хотя на самом деле я ела так, будто носила тройню.

С мечтательным выражением глаз он продолжает:

— И надеюсь... я надеюсь, что смогу вернуть тебя. Я хочу вернуть тебя, Тесса.

Я качаю головой, охваченная глубокой печалью о себе и детях, но в первый раз и о Нике.

— Жизнь не будет прежней, — говорю я.

— Знаю, — отвечает он.

— Жизнь никогда не будет прежней.

— Я знаю. Но, может...

— Может — что? — с надеждой спрашиваю я.

— Может, она будет лучше, — произносит Ник; именно это я и хотела от него услышать. — Можем мы попытаться это выяснить? Можем мы попытаться ради Руби и Фрэнка? Ради нас?

Я чувствую, что начинаю сдаваться, когда он встает и поднимает со стула и меня, взяв за руки.

— Пожалуйста, — просит он.

— Я не знаю, смогу ли, — говорю я, по лицу у меня текут слезы. — Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь тебе доверять. Даже если бы хотела.

Он поднимает руки, чтобы обнять меня, но потом опускает, словно понимает, что еще не заслужил этого права. Затем шепчет мое имя и говорит:

— Позволь мне помочь тебе.

Слезы у меня все текут, но я не говорю «нет». И это, как мы оба, конечно, понимаем, почти означает согласие.

— Я не могу ничего обещать, — продолжаю я.

— Но я могу.

— Ты уже один раздавал обещания, — напоминаю я, и голос у меня прерывается.

— Я знаю. И я сделаю это снова. Я буду делать это каждый день. Буду делать, чего бы мне это ни стоило. Только дай мне еще один шанс.

«Еще один шанс».

Слова, которые моя мать слышала не однажды. Слова, по поводу которых спорят женщины. Можешь ли ты простить, и следует ли тебе доверять. Я думаю о суждениях общества, друзей и родных, подавляющее большинство которых согласны с тем, что предавшему тебя не следует давать второго шанса. Следует сделать все возможное и держать нож подальше от своей спины, защищая свое сердце и гордость. Трусихи дают второй шанс. Дуры дают второй шанс. А я не трусиха и не дура.

— Я так раскаиваюсь, — говорит Ник.

В своем воображении я представляю его в день нашей свадьбы, когда мы обмениваемся клятвами, и слышу его слова: «Отказавшись от всех других, пока смерть нас не разлучит».

Так должно было быть.

Этого не случилось.

И все равно мы здесь, родившие двоих детей и пережившие нарушенную клятву, стоим друг перед другом, в точности как стояли в тот день перед алтарем, в равной мере с любовью и надеждой. И снова я закрываю глаза, готовая сделать решительный шаг, готовая к долгой, трудной дороге, ожидающей впереди. Я понятия не имею, что из этого выйдет, но, с другой стороны, я никогда, в сущности, и не знала, что будет впереди.

— Я приготовлю тебе завтрак? — спрашивает Ник. — Яичницу-глазунью?

Я смотрю ему в глаза, киваю и почти улыбаюсь. Не потому, что счастлива или голодна, а просто потому, что мой муж дома и он знает, что яичница-глазунья — мое любимое блюдо. И я верю, что могу найти в своем сердце прощение, погребенное под разочарованием и страхом, гневом и гордостью.