Грани сна - Дмитрий Калюжный

Когда он уже шёл в зал, ему аплодировали.

Итак, он призвал действовать так, чтобы не перейти ресурсные ограничения, и сохранить родную природу. А на суде ему инкриминировали вредительство и «расхолаживание». В Ленинграде! За выступление на собрании в московском вузе!

Лавр подозревал, что какую-то роль в его судьбе сыграл Анатолий Михайлович, «секретчик» из Бауманки. Но зачем ему было бы «сдавать» Лавра?

В общем, судьба заложила крутой вираж, он оказался в тюрьме. И так же, как сегодняшний их новый товарищ, в первый же день был потрясён условиями содержания. На обед официанты – то ли вольняшки, то ли шныри из числа «простых» заключённых, одетые в белые куртки, выставляли на покрытые белыми скатертями столы тарелки с мясом, специальные плошечки с соусами… Каждому едоку подавали небольшой листок бумаги, чтобы записал, чего он желает откушать завтра: курицу, или рыбу, или предпочтёт нежнейшие сосиски. Еду подавали с пылу, с жару…

Названия «шарашка» он тогда ещё не знал, услышал его позже.

Кого здесь только ни было! Физики и химики, авиа– и судостроители, конструкторы, мастера по точной механике… Общей задачей было создание новых артиллерийских систем, в том числе самоходных пушек, орудий для флота и авиации. Секретность была абсолютная: допуск того или иного сотрудника к соответствующей документации давал лично нарком Л.П. Берия. Ничто из того, что создавалось или просто обсуждалось в этих стенах, не могло выйти за них.

В первые месяцы его пребывания здесь перемены в верхах порождали надежду, что вот-вот всё изменится. В декабре ненавистного всем Ежова сменил в должности наркома внутренних дел Л.П. Берия. Нарком юстиции потребовал строго соблюдения процессуальных норм; суды стали отправлять дела на доследование. По тюрьме циркулировали слухи, что тысячи людей освобождены… Потом надежды растаяли… в их «шарашке» послабления никого не коснулись.

Лавр здесь начинал чертёжником. В этом тоже была какая-то загадка: чертёжника могли взять из вольных местных; зачем хватать гостя из Москвы?.. Он опять возвращался к мыслям, что всё это не случайно. Кто организовал? «Секретчик» Тюрин, или «друг» Ветров? Как раз через пару дней после разговора с ним его и отправили в Ленинград.

Чертежи он здесь «подписывал», ставя штампик с тремя цифрами; такая подпись называлась «факсимиле» и заменяла подлинную фамилию.

…Через полгода его оформили конструктором.

Только через месяц Лавру разрешили писать письма на волю. Но разрешение это сопроводили целым рядом условий: можно писать самым близким родственникам, то есть мамочке. Письма милой Ко́те – Октябрине, не принимали. Ведь она ему формально никто! Принимали письма не чаще раза в месяц. Сообщать, где он, нельзя; чем занимается по работе – ни полслова. Критиковать условия содержания или суд, сказали ему, он, конечно, может, но нет смысла, потому что после такой критики условия могут сразу измениться… и не обязательно в сторону улучшения.

Сдавать письма следовало в открытых конвертах. Заклеит их за государственный счёт специальный цензор, предварительно просмотрев на предмет ошибок. Причём за государственный счёт вскрывали также конверты, пришедшие с воли!

Ещё через месяц ему разрешили посылать домой денежные переводы. Он, конечно, стал посылать: зарплата была неплохая, а покупать в ларьке нечего. Там продавали туалетное мыло, одеколон, лезвия для бритья, носки и носовые платки, конверты и карандаши, конфеты и папиросы. Жили на всём готовом, а курить Лавр так и не научился.

Мамочка быстро освоила правила конспирации. Так, в первом же письме сообщила, что «соседка вышла замуж и уехала». Сиди, ломай голову. Ведь у них было три соседки. Ясно, что речь не о бабе Нюре. Замуж вышла или Дарья Марьевна, или Ангелина. Скорее, Дарья. Ангелину мамочка назвала бы «дочь соседки».

Действительно: из следующего письма он узнал, что «дочь соседки» устроила в одной из комнат настоящую фотолабораторию. Хотя она работает в газете (название не было упомянуто) и могла бы проявлять плёнки и печатать снимки там. Фотографии, сделанные «дочерью соседки», были якобы вложены, но в конверте их не оказалось.

«Заходила твоя подруга». Это наверняка об Октябрине! И заходила она, конечно, в библиотеку, а не домой. Он её ни разу домой не приводил, чтобы зря не бесить Лину.

«Дядя Ваня покинул нас навсегда», сообщила однажды мамочка. «О нём позаботились». Лавр сообразил, что деда подвёл его длинный язык. Не в чести оказались «старые большевики»!

«В библиотеке небольшое поступление книг»…

«Баба Нюра совсем постарела»…

– Задачи, которые ставят перед нами партия и правительство, – вещал начальник Бюро Герасимов С.С., – в том, чтобы в количественном отношении нашей продукции было бы достаточно на главном театре военных действий! Это, во-первых. А во-вторых, граждане учёные и конструкторы, в том, чтобы в качественном отношении мы достигли бы превосходство над противником по двум-трём стратегическим видам вооружений! А именно: по авиации, артиллерии и танкам. Мы с вами отвечаем за артиллерию. Так давайте же не подведём родную страну…

Лавр и слушал, и не слушал. В отличие от всех, содержащихся в этом учреждении, он иногда попадал «на волю». Вот и прошедшей ночью окунулся в прошлое, провёл там лет двадцать, и пока ещё не вполне освоился в своей подлинной реальности.

Ленинград давал для путешествий в прошлое совсем иной набор вариантов, нежели Москва. Добраться отсюда до Персии практически невозможно, зато Европа – недалече. Правда, прежде, чем попасть куда-то, требовалось легализоваться на «берегах Невы»! Население – маленькие семьи рыбаков и племена охотников, им не интересовались. Но авантюристы со всей Европы, шныряющие здесь в поисках янтаря, или воины, ищущие богатства и рабов – эти сразу замечали, если появлялся чужой, тем более голый.

Лавр предпочитал жить тихо, как простой рыбак-охотник. Однажды ему это удалось в полной мере. Ушёл подальше от моря, туда, где сосновые леса. Сделал себе луки и удилища, и даже каменный топор; поставил избушку, добывал шкуры на зиму, чтоб не мёрзнуть. Иногда его навещали боязливые соседи, такие же как и он дикари. Он подарил им лук, каких тут ещё не умели делать, а они привели ему жену. Неплохо пожил…

Второй раз угодил в самый разгар чудовищного наводнения. Спасался на верхушках деревьев, еле выплыл – благо, вода ещё не шла обратно, а то бы утащило его в море с концами. Выплыв, примкнул к небольшому шведскому отряду, стал в нём «общим рабом», попал в Швецию, а там оказалось множество племён, и все с разными языками. Прижился он при дворе предводителя того отряда, с каким бродил до этого у Финского залива, и наблюдал грызню разных племён, которые не могли решить, подчиняться им или нет новому королю Юхану. Многие говорили, что его отец Густав из Смоланда объявил себя королём не по праву, а самому бы Юхану не то, что королём Швеции, а даже князем Гёталанда негоже быть. И не признать ли верховным владыкой кого другого? – и каждое племя предлагало своего…

В следующий раз попал в зиму и замёрз. А потом случилась история, которая его насторожила: за рост и силу записали Лавра в Преображенский полк, он стоял в охранении в дни вручения Петру императорского достоинства и увидел самого себя – в уже весьма больших летах, и рядом с Петром. И решил он держаться от Петра подальше: в Москве, в одно из его прежних погружений, Пётр уже видел его в Кремле на кузне. Конечно, вряд ли царь его запомнил – кто запомнит кузнеца? – но важного господина с обликом Лавра император точно знал, хлопал его по плечу. Так зачем искушать судьбу? Не лучше ли уходить от этих мест подальше…