Полцарства - Ольга Покровская

– Паш, я к ночи вернусь! – садясь на корточки возле Пашкиного дивана, сказал Курт. – Асю провожу, домой забегу за свитером – и назад.

– Ну слава богу! – обернулась Татьяна. – А то я уж думала, опять психовать всю ночь.

– Идите уже все! – буркнул Пашка. – Поспать дайте!

* * *

В тот день, заканчивая дневную работу над заказами и собираясь в приют, Курт всеми силами старался не думать о том, что ему предстояло. Он знал, что должен увидеть плоды своей «комбинации», перетерпеть их тяжесть и, не допустив отката, сделать следующий шаг к Асе. Её вырванная из привычного мира душа легко могла стать добычей разбойного ветра. Мгновенное промедление – и момент упущен. Следовало крепко взять её за руку и уже не отпускать.

Дождь уплыл, оставив по себе струйки пара над лужами. Под оком майского солнца, зная, что виден как на ладони, со всеми тайными шрамами и затемнениями, Курт пришёл в лес и за целый день с похоронами Мыши, Пашкиной простудой и обсуждением горестных обстоятельств так и не смог приблизиться к Асе. Если вдруг они оказывались вдвоём, Ася, бледная и чужая, похожая на серый лёд, принималась жалеть и гладить столпившихся во дворе собак. Курт не смел вторгнуться в её грусть. Оставался последний шанс – вечерняя дорога к метро.

Знание, что «точка невозврата» пройдена, помогало ему не думать о жертвах, а сосредоточиться на любви. Любовь к Асе представлялась ему то детскими саночками, для которых он заботливо расчищал двор и дорожку в некой классической сельской местности, то корзинкой с черникой и лесным сором, а то маленьким паршивым котишкой, расчёсывающим и сдирающим шерсть до проплешин. Курт видел его у магазина и никак не помог, но этому, невидимому, будет оказана лучшая помощь в мире! Курт чувствовал себя ревностным опекуном своей любви, её телохранителем, слугой и высоким покровителем одновременно. Ради неё он был готов на всё, и ему не было стыдно. Разве что сегодня, когда хоронили Мышь, сердце заныло. Но рядом стояла Ася, и он, видя головокружительно близкую цель, сумел сохранить мужество.

– Ася, ты на трамвае? Или, может, лучше на метро? Я провожу тебя, можно? – спросил он, подстраиваясь под её шаг.

Ася кивнула и, крепко сжав у груди воротник пальто, ускорила шаги. Курт поймал взглядом тоненькое запястье под рукавом – сколько нужно вынуть бирюзовых звеньев, чтобы браслет пришёлся впору?

– Ты замёрзла! – проговорил он заботливо.

Ася не ответила, прошла несколько метров и вдруг взорвалась:

– Какое дело, что я замёрзла! Замёрзла – и что? Так мне и надо! Не всё барыне горячий шоколад!

Курт не нашёл, как спасти незадавшийся разговор. Дальше шли молча. Наконец сквозь деревья засветились огни, на высотке алым и жёлтым замигала реклама.

У подземного перехода Ася остановилась и, скосив взгляд вниз, туда, где недавно нашла Марфушу, сказала:

– Я не пойду.

Перед шумно текущим шоссе крепко, как маленькую, Курт взял Асю за руку и нырнул в просвет между машинами. Перебежали и на разделительной полосе, покрытой линялой травой и сором, остановились переждать встречный поток.

Огненная река текла полноводно. Ася загипнотизированно смотрела на череду машин.

– Как ты думаешь: ничего сделать нельзя? – спросила она. – Я имею в виду, против этого порядка вещей? Слабых всегда замучают. – И тут же сама себе ответила: – Если только Санина Противотуманка поможет. Но её нет. Противотуманка – это вымысел.

Курт опустил взгляд. Когда хоронили Мышь, он думал, что обязательно должен искупить зло счастьем. Стать счастливым настолько, чтобы таинственные силы Вселенной признали его преступление оправданным. «Ведь всё-таки важно, – думал он, – на что ты пустил украденный динар. Пропил или посадил сад?»

– Ася, я думаю, зло можно победить счастьем, – сказал он, осторожно заглядывая ей в лицо. – Горе можно победить счастьем. Вот смотри, здесь так грязно, шумно. Но всё это можно победить счастьем.

Объяснение на разделительной полосе не было задумано Куртом, но экспромт захватил его. Бешено мигающая вывеска питейного заведения, грохот попсовых музык, взвесь выхлопов – всё шумное и грешное, что было в московской ночи, не имело власти над ним и не могло ему помешать.

– Ася, у меня есть ты. Никакого лучшего средства против зла не придумано! – не узнавая своего голоса, говорил он. – Я тебя люблю – и этим можно победить Мышину гибель. Оправдать её в вечности.

Ася, мучительно сдвинув брови, слушала. Ещё не умом, только инстинктом почуяв опасность, Курт протянул руку – удержать её, но опоздал. Сорвавшись, она метнулась за край полосы и, в мгновение ока перерезав поток машин, оказалась на другой стороне. Её безумство сопроводили возмущённые гудки.

– Не смей! – крикнула Ася. – Даже не приближайся! Вы все, все – дураки! – И, отчаянно махнув на Курта, побежала прочь.

Плотно текли машины, на лицо оседал мелкий дождь – брызги из-под колёс. «Ух ты! – слегка усмехнулся он. – Ну вот и всё…»

Искупить преступление «счастьем» не удалось. Теперь, сколько Курт ни сжимал своё сердце, стараясь придать ему форму мундира, оно расползалось, как квашня. На место почти исполнившейся мечты зашёл ужас содеянного.

Совсем забыв, что должен был вернуться и подежурить с Пашкой, Курт пошёл домой и на кухне, заварив чаю, включил последнюю запись певчей Мыши. Колыбельная длилась пару минут, Курт переслушивал её снова и снова. Это был ни на что не похожий нутряной, изнаночный звук, а «с лица» Пашка аккуратно помогал Мыши человеческим голосом. Чувствуя одобрение, Мышь выла всё исступлённее, и Курт понимал, что дело не в старании заслужить лакомство, а в таинственной правде своего народа, которую Мышь, как всякий истинный талант, стремилась высказать отпущенными ей средствами.

Курт слушал и думал про угол зимника, в который перед смертью забилась собака. И угол кухни, где он сидел, разбалтывая в чае сахар, казался ему конечным метафизическим углом Вселенной – неизбежным, с великанскими волокнами пыли, оплётшими ничтожную душу Жени Никольского.

Когда, досыта нахлебавшись Мышиной колыбельной, Курт выключил запись и вернулся в комнату, она показалась ему странной, очень странной. Разобранный диван на середине, окна без штор. Он сорвал их после первой встречи с Болеславом, поверив, будто у него есть шанс.

Мрачно оглядев эту глупую декларацию новой жизни, Курт вздохнул и, морщась от усилия и тоски, задвинул диван на прежнее место, в угол. Затем вынул из шкафа постиранные, но не выглаженные шторы, придвинул стул и принялся вешать мятые полотна. Он надевал петли на крючки с обречённостью раба, готовящего себе виселицу. Покончил с правой шторой и опустил затёкшие руки.

В той половине окна, что осталась незанавешенной, светился, как украшение, забытое после Нового года, ровный рогатый месяц.

«Если б можно было выпутаться из жизни среди людей и заняться созерцанием фаз луны!» – подумал он и собрался уже занавесить месяц шторой, как вдруг тот мигнул ему отчётливо и дерзко: «Позвони Болеславу!»