Рассвет - Генри Райдер Хаггард

— Я хотел зайти к вам в Лондоне, как только у меня появится время, но Палата заседала допоздна. Впрочем, здесь я пробуду две недели и буду часто видеться с вами.

— Пожалуй, это уж чересчур, Лорд Минстер, позвольте представить вам мистера Хейгема.

Лорд Минстер небрежно взглянул на Артура и, приподняв шляпу примерно на одну восьмую дюйма, уже собирался возобновить разговор с миссис Карр, но Артур, несколько раздраженный подобным обращением, сказал:

— Мне кажется, я уже имел удовольствие познакомиться с вами, лорд Минстер; прошлой осенью мы вместе останавливались в «Стэнли Фокс».

— «Стэнли Фокс»… ах, совершенно верно, простите мою забывчивость, но, видите ли, постоянно встречаешь так много людей, — и он повернулся туда, где только что была миссис Карр, но эта дама воспользовалась случаем, чтобы ретироваться. Лорд Минстер тут же последовал за ней.

— Ну, если мой брат забыл вас, мистер Хейгем, то я — нет, — сказала леди Флоренс, подходя к Артуру. — Разве вы не помните, как мы вместе дурачились и я свалилась в пруд?

— Да, конечно, леди Флоренс, и не могу выразить, как я рад снова вас видеть. Вы здесь надолго?

— Понятия не имею. Моя престарелая тетушка, миссис Велли, приезжает со следующим пароходом, и я собираюсь остаться у нее, когда мой брат уедет. А вы остановились у миссис Карр?

— О, нет, мы просто хорошие знакомые.

— Вы ею очарованы?

— Чрезвычайно.

— Тогда Джеймс вам не понравится. Я имею в виду моего брата.

— Отчего же?

— Потому что он тоже безмерно ею очарован.

— Мы оба очень любим открывающийся отсюда вид, но это не значит, что по этой причине мы должны испытывать друг к другу неприязнь.

— Нет, но ведь есть же разница между прекрасными пейзажами и прекрасными вдовами?

— Может быть, и есть, — признал Артур.

В этот момент лорд Минстер вернулся вместе с миссис Карр.

— Как поживаете, леди Флоренс? Позвольте мне представить вас мистеру Хейгему. Что, вы уже знакомы?

— О да, миссис Карр, мы старые друзья.

— В самом деле? Это очень мило.

— Да, вы правы, — согласилась леди Флоренс.

— Ну, Флоренс, нам пора.

— Хорошо, Джеймс. Я готова.

— Придете ли вы оба ко мне на ужин? Попросту, без церемоний — да там никого и не будет, кроме Агаты и мистера Хейгема, — спросила миссис Карр.

— Мы будем очень рады, — заверил ее лорд Минстер.

— Что ж, до свидания, — кивнула леди Флоренс Артуру, и они расстались.

Когда, позавтракав и осмотрев корабль, мисс Терри и Артур уже сидели в катере, ожидая миссис Карр, которая прощалась с капитаном и присматривала за своей драгоценной посылкой, Артур воспользовался случаем и спросил свою спутницу, что ей известно о лорде Минстере.

— О, не очень много, то есть ничего особенного, за исключением того, что он сын сахарного маклера или кого-то в этом роде, точно не скажу, который по той или иной причине стал пэром, и я полагаю, что именно поэтому-то он так высокомерен, потому что все другие пэры, которых я когда-либо встречала, совершенно такие же, как и все нормальные люди. К тому же он очень умен, теперь служит в правительстве и все время ходит хвостом за Милдред. Он хочет жениться на ней, и я предполагаю, что, в конце концов, он это сделает, но надеюсь, что все-таки нет. Мне он не нравится, он на любого человека смотрит, как на грязь под ногами.

— Черт бы его побрал! — воскликнул Артур, и сердце его тут же наполнилось завистью, ненавистью, злобой и даже некоторой жестокостью по отношению к лорду Минстеру. У него самого не было ни малейшего желания жениться на Милдред, но он кипел от одной только мысли, что это может сделать кто-то другой. Леди Флоренс была права: есть разница между вдовами и пейзажами!

В эту минуту явилась сама Милдред, но Артур был так возмущен, что почти не разговаривал с ней, и, выйдя на пристань, тотчас же отправился в гостиницу и даже попытался отказаться от ужина, но это ему не удалось.

— Хорошо, — сказала себе Милдред с улыбкой, — теперь я поняла, как его встревожить!

В тот же вечер за ужином лорд Минстер, сразу, разумеется, взявший в осаду хозяйку дома, начал разговор с вопроса, как она устроилась на Мадейре.

— Уж получше, чем вы в Сент-Стивенс, лорд Минстер; во всяком случае, я не занималась составлением планов ограбления на большой дороге и достижения национального позора, — ответила она, смеясь.

— Полагаю, вы имеете в виду ирландский закон о земле и Трансваальскую конвенцию? Я слышал, как несколько дам отзывались о них подобным же образом, и потому прихожу к выводу, что ваш пол полностью лишен политического инстинкта.

— Что вы подразумеваете под политическим инстинктом, лорд Минстер? — спросил Артур.

— Под политическим инстинктом, — отвечал тот, — я понимаю правильное понимание науки и цели государственного управления.

— Боже мой, это что еще такое? — спросила миссис Карр.

— Ну, наука управления состоит, грубо говоря, в том, чтобы знать, как вступить в должность и остаться на ней; цель же ее — угадать и выразить преобладающее народное чувство или каприз с потерей как можно меньшего числа голосов.

— Согласно этому определению, — заметил Артур, — все национальные вопросы рассматриваются или должны рассматриваться теми, кто «понимает науку и цели управления» на полуфинансовой основе. Я имею в виду, что с ними нужно обращаться так, как инвестор обращается со своими средствами, чтобы получить от них как можно больше — но не приносить реальную пользу стране.

— Вы формулируете довольно неловко, но я думаю, что понимаю вас. Я постараюсь объяснить. Во-первых, вся старомодная чепуха о патриотизме и «чести страны», если она вообще когда-то существовала, совершенно устарела; она сохранилась только у определенной части землевладельческого дворянства и у части высшего среднего класса и не имеет серьезного веса у ведущих политиков.

— А как насчет лорда Биконсфилда?

— Ну, он был, пожалуй, исключением; но ведь он был человеком большого ума — я признаю это, хотя и ненавижу его, — и он действительно мог, благодаря своего рода политическому предвидению, заглядывать в далекое будущее и определять, соответственно, свой курс. Но даже в его случае я не думаю, что им двигал патриотизм — скорее, более глубокое понимание человеческой натуры дел, чем у большинства людей.

— И все же он в итоге был ужасно разочарован.

— Потому что он перехитрил свой возраст. Воля страны — а это означает волю от пятисот тысяч до миллиона голодных колеблющихся избирателей — не могла ждать развития его имперских планов. Они хотели грабежа в настоящем, а не чести и процветания империи в будущем. Инстинкт грабежа — возможно, самый сильный инстинкт в человеческой природе, и те, кто хочет управлять человечеством в его нынешнем состоянии, должны потворствовать ему или потерпеть неудачу. Партия прогресса — это партия, которая может отдать большую часть добычи, взятой у тех, кто много имеет, тем, кто не имеет ничего. Вот почему мистер Гладстон — поистине великий человек; он лучше, чем кто-либо из его сверстников, понимает, как возбуждать алчность голодных избирателей и направлять ее в своих целях. Чем была Мидлотианская кампания, как не крестовым походом во славу грабежа? Сначала он возбуждал желание, потом обещал его удовлетворить. Конечно, это невозможно, но в то время ему верили, и его обещания триумфально привели нас к власти. Те же аргументы применимы и к той группе избирателей, чьей движущей силой является чувство — их глупости также нужно потворствовать. Например, Трансваальская конвенция, упомянутая миссис Карр, является замечательным примером того, как осуществляется подобное потворство. Ни один опытный человек не мог бы поверить, что такое соглашение может быть разумным или что оно может привести к чему-либо, кроме неприятностей и унижения; но ведь неприятности и унижение не обрушатся на нас прямо сейчас, а тем временем подачка Церберу уже брошена. Политическая память коротка, и когда настанет время разоблачения, нам будет легко переложить вину на другую сторону. Именно потому, в конце концов, мы и должны одержать победу. Либеральная партия, или, скорее, радикальная ее часть, которая для великой либеральной партии то же, что штурвал для корабля, апеллирует к низменным инстинктам и более насущным аппетитам народа; консервативная — только к их традициям и высшим устремлениям, точно так же, как религия апеллирует к духу, а поклонение маммоне — к чувствам. Шибболет одной — «личный интерес», другой — «национальная честь»; первая обращается ко многим, вторая — к немногим, более утонченным, и я предоставляю вам судить, за какой из них будущее.